Он пришёл в сознание и застонал, ощутив себя придавленным свинцовой тяжестью. С трудом разлепил глаза и понял, что лежит, прижатый к земле корой. Превозмогая головную боль, посмотрел по сторонам и понял, что эта кора – всё, что осталось от бага. Понемножку, еле шевеля отдавленными руками, Коршунов выбрался на волю и, исчерпав этим все силы, упал, привалившись к упавшей библиотеке и дыша полной грудью. Недалеко от него на поляне мало-помалу развисал и слабо скулил от боли плагин. А совсем близко под прозрачным слоем нулевых символов лежал Ерошка, и лицо у него было удивительно мирным, как у спящего.

…

Коршунов закончил свой рассказ, и некоторое время в кружке молодёжи, слушавшей его, никто не проронил ни слова. Молодые люди, опустив глаза, о чём-то думали. Наконец Лидочка Аникеева открыла свой хорошенький ротик и с тщательно выписанной смесью скуки и отвращения произнесла:

– Ах, uncle Коршунов, и вольно вам рассказывать этакие ужасы на нашей party! Как будто нет никаких рассказов повеселее. Пойдёмте же, господа, я покажу вам подарок от моих parents – скажу я вам, премиленький аватарчик.

На лицах слушавших её невольно возникло похожее выражение. Когда стайка молодёжи, ведомая Лидочкой, упорхнула по парадной леснице в сад. Коршунов обнаружил, что остался в одиночестве. Вокруг него кипел бал, рассыпалась музыка, звенел смех и бокалы, но всё это было как бы снаружи, мимо, не оставляя ни отзвука в его душе. Он уже собрался было выйти на балкон, но вдруг заметил, что один из юношей не ушёл со всеми и стоит у стены рядом. Во взгляде, устремлённом на Коршунова, была невысказанная мысль, безмолвная просьба о разговоре. Коршунов подозвал его жестом.

– Я вас слушаю, молодой человек!

Юноша приблизился, сперва – неуверенно, затем, очевидно, на что-то решившись, встал перед ним.

– Mister Коршунов! То, что вы совершили, то есть, я думаю – это подвиг. Как в мифах, словно – о Персее… или Беллерофонте, и еще вы так… так замечательно всё рассказывали! Все так слушали вас! (здесь он совершенно залился краской). Скажите, что нужно, чтобы стать – как вы?

Коршунов внимательно разглядывал его: перед ним стоял городской мальчик, низкорослый, полноватый, на указательном пальце левой руки перстень с трезубцем – похоже, из Бесединых, рода старинного, но захудавшего. Точно, Антоша Беседин, их представляли сегодня.

– Я могу дать вам совет – мягко заметил Коршунов, – Могу даже взять к себе ассиситентом, хотя с непривычки вам, наверное, будет трудно. Но, кажется мне, вас привлекает не столько само дело, сколько возможность прославиться. Точнее, произвести впечатление. Я могу продолжать?

И, дождавшись от окончательно онемевшего собеседника едва заметного кивка, повёл речь дальше.

– First, вы, конечно, будете много времени проводить в странствиях, все эти frontier, и wilderness… Бесспорно, в этом есть что-то от романтического, книжного героя, способного тронуть девичью душу. Но, видите ли, предмет нашего разговора, если я правильно понимаю – настоящий child of her parents, been properly raised, и подобные книги уже год как снесены в дворницкую, а само упоминание о приключениях считается отныне детским, and therefore, скучным. Оно не найдёт должного отклика в душе, будь побеждённый лично вами баг хоть впятеро больше.

Антон внимал, не проронив ни слова.

– Second, вы исходите из предпосылки, что если вы с предметом ваших дум встречаетесь на одном балу, то вы by default принадлежите к одному обществу. Увы! Все эти Логиновы, Аникеевы, Воротаевы represent a completely different social layer. И вы, и я – элементарно не из их круга, к вам никогда не будет серьёзных чувств у девушки properly raised by her parents.

Коршунов замолк. Антон тоже поник, склонив голову, в глазах поблескивали слёзы. Молчание прервал подошедший к ним курьер. В запылённом мундире и едва очищенных от грязи сапогах, он казался на балу чем-то посторонним и чуждым. Отдав честь, курьер произнёс:

– Титулярному советнику Коршунову, срочно, лично, в собственные руки – и передал пакет с бумагами.

Коршунов быстро сломал печать, пробежал глазами письмо.

– Еду, сейчас же. Можете идти. – после чего, обернувшись к юноше, сказал:

– Найти меня просто. Правительственный кластер, третья линия. Департамент Контроля Целостности. Надумаете – приходите.

Тот поднял голову.

– Я – запомнил! Я приду.

На бегу попрощавшись, Коршунов покинул гостеприимный дом Логиновых, свистнул извозчика. Всю дорогу до дома он перечитывал содержимое пакета, взвешивая каждое слово лапидарного полицейского языка. По невыясненным причинам… по всему городу ночью открываются окна, в том числе, запертые… Подозревали хулиганство неизвестных хакеров (тем не менее, перечислены фамилии), но затем (тут – вчерашняя дата) в храме Бриана и Дионисия… осквернены иконы. Дело передано в службу Багоискательства, а дальше – ему, и как всегда, если уж дошло до икон, случай достался запущенный. Коршунов читал, и уже не дымный запах города наполнял его грудь, а ветер равнин. До Линуксаари два дня пути. У него будет время обо всём подумать.

Он просыпался медленно.

Сначала где-то внутри него зажёгся свет. Среди километров проводов и труб, под многослойным панцирем брони, он был почти неощутим, но он был. Свет просто зажёгся, аккумуляторов для него хватало, и долгое время не происходило вообще ничего. Достаточно долгое время, чтобы он снова погрузился в сон. Потом внутри, опять же чуть слышно, открылись клапаны, и застоявшийся мазут по капле устремился по трубам. Вот вспыхнули горелки, не торопясь, по одной, и скоро внутри него двумя рядами заструилось тепло. Открылись заслонки. Внутрь пошёл воздух. Он мучительно прокашлялся, словно старый курильщик, дымом, застарелой копотью и нагаром, но потом задышал ровно и глубоко, как прежде. Это означало только одно: к нему снова пришли люди.

Люди… Странные создания. Сколько он себя помнил, они всегда жили в нём. Они тоже двигались, дышали, находили какие-то крошки для еды, занимались своими непонятными мелкими делами. Их движения внутри него и снаружи были беспорядочны и жалки, не сравнимы ни с могучим напряжением винтов, ни с мощью главных башен. Иногда у него повышалось давление: давление пара в котлах, весьма распространённый недуг в его возрасте. Как он знал, многие винили в этом людей. «Вот увидите, они расплодятся, и можно будет только посочувствовать вашей личной жизни» – рассуждала Леди Лекси, когда они стояли вместе в Жемчужной гавани. Как это было давно! – он помнил те мирные дни. Море удивительной прозрачной голубизны, в котором на двадцатиметровой глубине были видны лежащие на дне якоря; зелёные на лазури силуэты гор, тёплый бриз, играющий во флагах. Рядом – друзья, по-детски глупые, смешные, ничего еще не видевшие, и среди них – Лекси, со знанием дела, не замечая ухмылок соседей, рассуждающая о людях. «Да-да, и не надо посмеиваться!» – с жаром говорила она – «Сколько я видела таких: раз – и вы уже музей!». Она единственная всерьёз относилась к людям, воспринимала их как болезнь и, говорят, втихомолку травила паром. Что из этого вышло, он узнал нескоро: дороги их разошлись почти сразу же после начала войны. Только потом он услышал, краем уха своей главной антенны, что судьба Леди была незавидной. Однажды, жарким майским утром, в неё попали, а потом – еще раз. Она горела и тонула, а люди, помня прошлое, не хотели лезть в наполненные убийственным паром отсеки. Так она и ушла. Неизвестно, было ли ей утешением то, что в последние десять минут все её покинули. Она пошла на дно чистой и свободной, как ей хотелось всегда.