против мужа любимого заходи, она тебе яду аж горстями насыплет. Так ты тот яд в пироги закатывай, да мне к обеду подавай.

Добрана Радеевна аж за сердце схватилась, а сама не знает то ли ей за тряпку, то ли за сковородку браться, чтобы мужа любимого по башке бить. И тут же мне весь секрет бабий и выпалила:

— Да за какой, за какой такой потравой я ходила, чорт ты окаянный! Ссаться я начала на старости лет, вот тетка Ведьминка в помощи мне и не отказывает.

Зашарила старуха рукой в своей груди, достала оттуда мешочек полотняный и кинула его на стол:

— На, гляди, ирод ты поганый!

Я мешок руками цап и веревочку ослабил. Травы там, похоже всякие разные были. А то, что моя старуха уже лет двадцать как писается под себя помаленьку, я и без того знал. Так нет же, зарыдала дряхлая, затряслась. Стыдно ей никак стало? Вышел я во двор ус покрутить, а самому досадно:

— Да что ж это я женский род всё до слез довожу?

И пока я с досадой своей маялся, моя Добрана чуток оправилась от стыда и через задний двор до соседей в пляс пустилась. Через два часа весь округ знал, что пес Ярчук ведьму покусал, а ведьма Протасовну за это в дугу скрутила. И тут я ещё пуще на себя досадушку напустил за язык свой длинный.

А зеваки уже к Протасовне гурьбой потянулись, смеются, утешают, советы ей разные от прострела в спине дают, да с завистью на пса поглядывают.

— Ты собачку то теперь побереги. На ночь не отпускай, а вырой для неё погреб.

— В этом погребе Ярчука и держи, а сверху осиновой бороной прикрой и каждый девятый зуб у бороны воском смажь.

— Придет ведьма за собакой, напорется на зубья и уйдет восвояси.

Протасовна лишь руками развела да на хворь свою пальцем тычет, мол, прострел у ней в спине приключился, не может она ни погреб вырыть, ни борону осиновую вытесать. Но ушлые парубки её стоны не слушают, велели они ей Ярчука в будке запереть, а сами уже погреб роют, да борону осиновую строгают.

— Вот те и крепостя для дорогого песика.

И ведь на что грешен народ то наш! Ни тетку Ведьминку, ни бабку Протасовну не пожалели. Злющего пса им жалко видите ли. А заикаться не смей.

— И тебя, чертова кукла Берендей, давно пора в могилу спровадить! — вот и весь их сказ.

Плюнул я ещё раз и домой поплелся. И чертову эту куклу долго вспоминал: и пока дрова колол, и пока ложкой щи в рот загребал, и пока на печи пристраивался, чтобы поудобнее ко сну отойти.

— Врешь, не возьмешь!

Спрыгнул я с печки и ползком до хаты Протасовны. Притаился в кустах, жду дальнейших военных действий, и дюже мне любопытно, где старуха Ярчука спать оставила: на волю выпустила, в будке на цепи оставила или же в заговоренном погребе закрыла? Издалека не видать, надо бы поближе подползти. Но подходить близко боязно, я ведь и сам отчасти колдун. Ну да, есть такой грешок, пора признать в себе такую напасть. А коли так, то сей пес меня разорвет и глазом не моргнет. А что если..? И тут я встал из укрытия и к ведьминой избушке поспешил.

— Там засяду!

И засел. А чтоб сидеть не так страшно было, крепкую хворостину в руках сжимал и заговоры всякие вспоминал. Скажу вам честно, я тогда лишь одного хотел — собаку насмерть зашибить и неузнанным домой улизнуть. Но судьба распорядилась по другому, Ярчук не пришел. Но и ведьма никуда не выходила, я слыхал её болезные стоны за стеной. Так и ночь прошла. А как рассвет чуток затронул темно-сиреневое небо, так я и убрался со своего поста восвояси. Скрипнул тихонечко дверью родного дома, прыг на печь и захрапел. А в обед растолкала меня жена и об новой деревенской беде судачит:

— Вот ты спишь да прохлаждаешься, а у нас горе то какое, какое горе!

— Цыц, не тарахти, курица, а докладывай потихоньку и по порядку.

Оказывается, теперича перемотанная кровавыми тряпками ходит по двору Протасовна. А дело было так: собралась она на ночь своего Ярчука в новый погреб затолкать, а тот и не захотел туда идить. Ну и покусал хозяйку.

— Ну и..?

— Чегось ну и?

— Что с собакой мужики решили делать? — не выдержал я.

— А шо с ней делать то? Кому какое дело!

Шибко я осерчал на собачку:

— Добром это всё не закончится.

— А ты не лезь. Тебе больше всех надо?

— Да нет, не надо мне и вовсе, — прикинулся я равнодушным и кряхтя полез с печи.

А у самого аж в груди заныло: «Это не супротив злой силы пес, а сама злая сила в нём сидит!» — решил я. И стал исподволь да как бы невзначай прислушиваться к дальнейшим пересудам про Ярчука. И те не заставили себя ждать. На третий день выяснилось, что пес три дня уже как не кормлен и не поен. Цепь рвет, а изо рта пена белая идет. И всему виной Протасовна, которая боится теперь и близко подойти к своей собаке. И никому вокруг дела нет! Покричали бабку, позвали, покликали немного и разбрелись по домам.

Я со стороны, конечно, на это дело глянул одним глазком: старушка то, поди, в хате больная чи мертвая лежит, а пес во дворе злобствует — никого в калитку не пущает.

— А ежели она там мертвая лежит? — стал я приставать к мужикам да бабам. — Надо ж чегой-то делать?

Но все репы чешут, отмахиваются:

— Ну и пойди, разберись, раз ты у нас самый важный!

— Дык стар я уже, — развожу руками я. — Но можно петельку на пса накинуть, придушить его легонько и в дом зайти, глянуть что там с Протасовной.

— Вот и накинь!

— Дык руки у меня уже не те!

— Не, — замотали мужики головами и шарахнулись в разные стороны. — Мы не можем, боимся. Да и не пес это вовсе, а колдун.

— А знаешь, Берендей, раз ты у нас колдун, и пес колдун, вот тебе с ним и разбираться! Делай с ним шо хошь.

А ведь мне только того и надо было. Получив «добро», помчался я к самому богатому мужику Силантию. Так, мол, и так, говорю:

— Одолжи ты мне, друг любезный, дробовичок.

А для какой такой цели нужон мне его дробовик, нам обоим уже и без слов понятно.