Кирш смотрела сквозь милиционера и пыталась по­нять, о чем он говорит. «Ревнива»? — не то слово. При чем здесь это? Кирш никогда не унижалась до выяснения отношений. «И при чем здесь Лиза? И о какой даме речь?»

Ткнув в листок, лежащий на столе, опер продолжил бо­лее официальным голосом:

— Отравление большой дозой героина. Он же обнару­жен на дне бокала, стоявшего в комнате потерпевшей. Предположительная доза два с половиной грамма.

Кирш смотрела на оперативника с неподдельным ужа­сом. Он, оценив этот взгляд по-своему, расслабился, как актер, произнесший свою главную реплику, и продолжил довольно убедительно объяснять Кирш, почему произошед­шее не могло быть осознанным приемом героина, суицидом или делом рук кого-либо, «кроме вас, Кира Борисовна!».

Дальнейшие события показались Кирш вырезанными из чьей-то чужой жизни, и тем не менее их активным учас­тником была она сама.

Чувство самосохранения включает в сознании челове­ка, оказавшегося в опасности, маленький тикающий мет­роном, отмеряющий ускорившийся ритм жизни. Кирш по­требовала, чтобы ее отпустили в туалет (при этом она нис­колько не сомневалась, что в туалете, как и в кабинете оперативника, есть решетки, а значит-, нет шансов для по­бега). Сопровождающий Кирш милиционер остался за дверью, а на маленьком окошке не оказалось решетки. Просунув голову на улицу. Кирш поняла, что, конечно, сможет пролезть, но окошко находилось на втором эта­же… Впрочем, времени раздумывать не было, и уже через несколько секунд Кирш стояла снаружи на карнизе и, вце­пившись в раму, оценивала, хватит ли ей протянутой руки, чтобы оказаться на водосточной трубе — это был един­ственный шанс спуститься вниз. Прыжок-переход удался, но, ухватив непрочную жесть водостока, Кирш, выругав­шись, вспомнила слова того самого преподавателя по танцам, который определил, что у нее тяжелая кость. В одном месте соединение трубы эту ее тяжелую кость не вы­держало, и Кирш, поранившей руку, пришлось лететь до земли. Она тут же встала и побежала, дав себе слово не прислушиваться к ощущениям тела до того момента, пока не окажется на безопасном расстоянии от здания мили­ции. К счастью для Кирш, она смогла скрыться незаме­ченной, и когда минуту спустя конвои обнаружил, что подозреваемая исчезла, она уже ехала в такси. Кирш дос­тала телефон и набрала номер Рэй; услышав ее «Слушаю», Кирш начала было говорить, но голоса не было, она за­кашлялась и выдавила из себя:

— Тут такие дела… Я рядом. Ничего, если заскочу на минуту? Надо отдышаться и подумать.

Вернувшаяся с похода на кладбище Рэй сидела на сто­ле возле окна и, обхватив руками колени, наблюдала за тем, как дрожит, пытаясь убежать от фитилька, огонь па­рафиновой свечи и как по ее неровной белой поверхности стекает черная закопченная слеза. Звонок Кирш вернул Рэй к реальности, она встала и начала бродить по коридору, то и дело подходя к дверному глазку. Когда они увидели друг друга на пороге, обе поняли, что здороваться, хло­пать одна другую по плечу или спрашивать о чем-то сей­час излишне. Они были в тот момент почти похожи: оди­наково бледны, с темными кругами под глазами и опусто­шенными взглядами.

Кирш молча прошла в комнату Рэй, постояла лицом к окну, потом резко повернулась и обессиленно присела на край стола. Она произнесла две или три фразы, смысл ко­торых не сразу дошел до Рэй. Она помолчала, потом хоте­ла что-то ответить, но передумала, достала початую бу­тылку водки, спрятанную между книгами на полке, и, от­крутив крышку, протянула Кирш.

— Странная штука жизнь: умерла Лиза, а могила — у меня…

Кирш глотнула водки и с подозрением, почти с нена­вистью посмотрела на Рэй.

— У тебя что, кукушка улетела?! Какая могила?

Рэй неохотно рассказала о том, почему весь тот день ее преследовал призрак смерти. Кирш отвернулась к окну и провела пальцем по стеклу, потом сказала тихо и почти нежно:

— Глупость какая-то, да?..

Рой пожала плечами. Она разглядывала порванную на колене штанину с запекшейся кровью и пыталась вспом­нить, когда она успела пораниться, не заметив этого, не почувствовав боли.

— Да у всех своя судьба, и у нас — разная,,. — Рэй усе­лась на диван. — Бред какой-то… Умерла Лиза, а памят­ник — у меня…

Рэй было страшно: тог день успел опустошить ее на­столько, что она не испытала настоящего, искреннего ужа­са от известия о гибели Лизы.

Она чувствовала только усталость и озноб.

— Будешь теперь в бегах? Кирш, тебе домой-то, зна­чит, нельзя, у меня оставайся.

Кирш замотала головой:

— Я уйду скоро.

— Подставить боишься? Фигня все это.

Несколько минут они сидели молча: Кирш по-прежне­му закинув йогу за ногу, на краю стола, а Рэй — по-турец­ки скрестив ноги на диване и по-прежнему уставившись на свечку.

— Слушай, вот мы с тобой разные, совершенно раз­ные, почему у нас с людьмг все как-то стремно получает­ся? Вокруг как-то неправильно все происходит… Может, мы заразные какие, а? Или просто больные. — Рэй поче­сала затылок, смутившись неприятной рези в глазах,

Кирш посмотрела на Рэй, потом на догорающую све­чу и начала водить длинным пальцем сквозь пламя.

— …Просто мы — искажение.

— Что?

— Ну есть же, к примеру, символы общепринятые. Ну вот, скажем, жизнь— это река… И, допустим, над этой рекой — небо, можно его назвать Бог, наверное. Все смыс­лы, которые Небо втолковывает нам, — это облака: они подвижны и бесформенны. Но эта их «бесформенность» задана Богом, а то, как они отражаются в реке — с легким искажением, — это есть искажение смысла в человеческом сознании.

Рэй знала, что Кирш не склонна к пространным моно­логам, что она не любит всякие словесные упражнения, но сейчас почему-то не удивилась,

— Похоже на правду… Но мы-то тут при чем?

— А мы и есть — искажение в отражений облаков. Если грубее — сбой в программе.

— «Искажение в отражении облаков»… — Рэй попро­бовала эти слова на вкус и сморщилась, будто съела что-то кислое: — Как диагноз! — Она усмехнулась. Ладно, зато звучит неплохо…

— Точно.

Снова молчали.

Кирш была для Рэй лучшим другом, и только ей легко прощалось обращение в женском роде. Знакомые, кото­рые боялись спугнуть Рэй, обращались к ней как к транс­сексуалу: «Куда пошел, Рэй?». Рэй цинично обсуждала «баб», сплевывая через плечо, утягивала грудь плотным топом, и ей нравилась обещанная психиатрами перспекти­ва замены ее документов на документы с мужским именем… Но иногда, где-то там, в глубине, начинала испуганно со­противляться душа: Рэй хотела иметь шанс отступить на­зад, вернуться к тому, что дано природой, и не лепить из не особенно красивой женщины незавершенный образ муж­чины. Извне же об этом имела право говорить только Кирш,

…Рэй познакомилась с Кирш после одного унизитель­ного вечера: смутно вспоминалось только обидное слово «недоделок», брошенное ей кем-то, пинки охранников клу­ба и то, как вздрагивали фары автомобилей, под колеса которых Рэй стремилась попасть, Тогда наутро Рэй с удив­лением обнаружила, что в ее кресле, свернувшись калачи­ком и втянув голову в высокий ворот свитера, посапывает трогательно-взъерошенное существо. Рэй накинула на су­щество свой плед, и оно проснулось, вытянулось и оказа­лось довольно длинной девушкой, «которую, кажется, зва­ли Кирш». Проснувшись, Кирш резко вскочила, протерла глаза, взяла со стола очки в узкой оправе и сказала «Здо­рово». После чего взяла свою куртку и собралась уходить, Рэй наблюдала за ней, сидя на расстеленной кровати. Уже у двери Кирш оглянулась и сказала Рэй: «Слушай, какого черта ты ходишь в этих уродских семейных трусах и в май­ке молодости моего деда?! Ты же женщина, чего ты из себя строишь?»