Однажды ночью мы втроем тусовались на заднем дворе моего дома. В доме никого не было; наверху лучи солнца пробивались сквозь тучи, и никто из нас не догадывался, что скоро произойдет какое-то чрезвычайно важное событие. Я тоже лежал на грязной канадской траве и ни о чем таком не подозревал.

Ну разве можно настолько не иметь понятия о?..

Короче, мы решили выпить. Не помню, чья это была идея. Так или иначе, никто из нас не представлял, во что ввязывается. У нас была упаковка из шести банок пива Budweiser и бутылка белого вина Andrès Baby Duck. Я выбрал вино, а братья Мюррей предпочли пиво. Кстати, все это происходило на открытом воздухе — мы сидели у меня во дворе. Моих родителей не было дома (большой сюрприз!), и процесс пошел!

Через пятнадцать минут алкоголь закончился. Результат: братья Мюррей все вокруг меня заблевали, а я… я просто лежал на траве и чувствовал, что со мной что-то случилось. Произошло то, что физически и ментально отличало меня от моих собратьев. Я лежал на спине, в траве и грязи, окруженный свежей блевотиной Мюрреев, и вдруг понял, что впервые в жизни меня ничего не беспокоит. Мир обрел смысл; он больше не был скрюченным и сумасшедшим. Я был полностью умиротворенным. Я никогда не был более счастлив, чем в тот момент. «А вот и ответ, — подумал я. — Это то, чего мне не хватало. Наверное, это и есть то, что нормальные люди чувствуют все время. У меня нет проблем. Все ушло. Мне не нужно ничье внимание. Обо мне заботятся, я в порядке».

Я погрузился в состояние блаженства. В течение этих трех часов у меня не было никаких проблем. Меня никто не бросал; я не ссорился с мамой; я хорошо учился в школе; я не задавался вопросом, что такое жизнь и каково мое место в ней. Все это ушло.

Зная то, что я знаю сейчас о прогрессирующем характере наркозависимости, я удивлен тем, что не напился на следующий вечер, да и через день ничего такого тоже не произошло.

Я чего-то ждал, но бич алкоголизма не успел нанести по мне удар, меня еще не зацепило. Так что та первая ночь не привела к регулярному пьянству, но, вероятно, посеяла его семена.

Я понял, в чем был ключ к решению моих проблем: мне не хватало духовных ориентиров и способности радоваться чему бы то ни было. Но в то же время я быстро попадал в зависимость. Как сложилась такая токсичная комбинация, я не могу понять и сейчас.

Конечно, в то время я этого не знал, но быстро выяснил, что без возбуждения и опьянения я был неспособен ничем наслаждаться. Для психического расстройства в виде потери чувства радости и наслаждения существует специальный диковинный термин — ангедония.[8] На открытие и понимание этого слова и этого чувства я был готов потратить миллионы в центрах терапии и лечения. Может быть, я именно потому выигрывал теннисные матчи только тогда, когда я был на грани проигрыша. Может быть, именно поэтому я сделал все, что сделал. Ангедония… Кстати, именно таким было поначалу рабочее название моего любимого фильма, который мы смотрели вместе с мамой, — картины «Энни Холл», фильма Вуди Аллена. Вуди знает в этом толк. Вуди меня понимает.

* * *

Дома дела шли все хуже и хуже. У моей мамы была замечательная новая семья с Китом. У них появилась на свет Эмили, белокурая и хорошенькая, словно куколка. Я полюбил ее мгновенно — так же, как и Кейтлин. Тем не менее я очень часто оказывался вне этой семьи и заглядывал внутрь нее, как тот ребенок, который летит где-то в облаках без сопровождения взрослых. Мы с мамой все время ссорились; я был счастлив только на теннисном корте, но и там я злился или рыдал — даже когда выигрывал. И что же оставалось делать парню?

Входи, папа. Да, я захотел узнать тебя получше. Пришло время большой географии.

* * *

Да, Лос-Анджелес, мой отец и новая жизнь звали меня, но мне было пятнадцать лет, и отъезд разорвал бы и жизнь дома, и сердце мамы. Но ведь она не спрашивала меня, можно ли ей выйти замуж за Кита, переехать в Торонто и родить двоих детей… А в Канаде я злился, рыдал и пил, мы были на ножах с мамой, я не был полноценным членом семьи, я отвратительно учился в школе, и кто знает, может, мне все равно скоро придется переезжать. И да, черт возьми, ребенок хочет узнать своего отца.

Я решил уехать. Мои родители тоже обсуждали этот вопрос, но с другой точки зрения: «А не будет ли в Лос-Анджелесе легче делать карьеру теннисиста?» (Как я потом узнал, в Южной Калифорнии я, скорее всего, уже стал бы солидным клубным игроком, поскольку там можно играть в теннис 365 дней в году — в отличие от Канады, где вам повезет, если вы успеете разыграться за ту пару месяцев, пока страна не погрузилась в вечную мерзлоту.) Но даже с учетом этого аргумента мое решение поехать в Лос-Анджелес вызвало большой разрыв в жизненной ткани моей семьи.

Ночь перед поездкой я провел в подвале нашего дома. Эта ночь оказалась одной из худших в моей жизни. Вверху, в самом доме, закипал ад; стучали двери, люди шипели друг на друга, время от времени начинали кричать, постоянно ходили взад-вперед, одна из девочек плакала, и никто не мог ее остановить. Мои дедушка и бабушка время от времени спускались в подвал и кричали на меня; кричала и плакала наверху моя мать. Потом заплакали все дети разом, потом заорали мои бабушка с дедушкой, а за ними и дети. А я сидел внизу — немой, покинутый, решительный, оставшийся без сопровождения взрослых и напуганный. Трое очень влиятельных взрослых снова и снова приходили в подвал и говорили мне, что, уезжая, я разбиваю их сердца. Но у меня не было выбора; здесь мне было плохо. Я был сломлен.

Сломлен? Нет, скрючен.

На следующее утро моя мать была так любезна, что совершила очень трудную для нее поездку: она отвезла меня в аэропорт и смотрела, как я улетаю от нее до конца ее жизни. Как у меня хватило смелости совершить это путешествие, я до сих пор не понимаю. И до сих пор сомневаюсь,