Отец прослышал, что игра на цитре укрощает буйные характеры, смягчает нравы и превращает нечестивцев в верующих праведников. Он пригласил лучшего учителя из провинции Сычуань, чтобы тот наставил Чунь И на путь истинный. Старик не брал в обучение девочек, но я умолила Матушку похлопотать за меня. Поначалу на все наши старания инструмент отвечал скрипом и скрежетом. Батюшка купил для Чунь И старинную цитру, но братец очень быстро к ней охладел. Ему не хватало чувства ритма и усидчивости, его бранили за нерадивость и не позволяли предаваться праздным утехам. Книги нравились мне больше музыки, но я очень старалась, желая превзойти Чунь И. Я делала успехи, удивляя учителя музыкальной памятью и ловкостью пальцев. Вскоре я без ошибок играла разные песни, а цитра моего брата запиналась и фальшивила, в ней не было души.

Я не особо радовалась, мне просто нравилось во всём достигать совершенства. Музыка не трогала мою душу, но я любила слушать игру учителя, если тот уступал уговорам отца и услаждал наш слух после ужина. Учитель поднимал глаза к небу, желая убедиться, что луна светит достаточно ярко и освещает сад, и просил принести воды для омовения рук. Вино согревало его, смягчало душу и освобождало от строгости. Он садился под огромной сосной, где на столике его ждала цитра эпохи Тан. Учитель щипал струны, извлекая из них слабый, подобный шёпоту на ухо звук. Звуки текли, как ручеёк, что бежит между деревьями, взбирается на скалы и превращается в водопад. Цветы в нашем саду трепетали под дуновением ветра. Напев цитры летел над ними, усмиряя их волнение. Братец спал с открытым ртом. Всякий раз, когда начинала звучать музыка, его одолевал загадочный сон. Отец сидел, закрыв глаза, и размышлял о чем-то своём. Звук цитры приоткрыл невидимую дверь, и я вдруг стала различать едва слышные в ночи звуки: стрекот насекомых, шелест листьев, хлопанье крыльев. На меня надвигалась необъятность: колыхались степные травы, ржала лошадь, плескались волны, плавали в воде рыбы. Постепенно звуки затихали, рассеивались, как туман. Цитра пела всё тише, а следовавший за нею дух опускался в океанские глубины. Неразличимая музыка стала призраком, увлекающим нас в царство тьмы. Неожиданно она обернулась белым журавлём, расправила крылья и взлетела в тёмное небо, став неразличимой глазу точкой.

В двенадцать лет мой брат ездил верхом на белой лошади, на его кожаном колчане были вытиснены золотые узоры. Широкие плечи братца подпирали небо, а головой он доставал до облаков. К его правой руке был пристёгнут ловчий сокол в колпачке. Конюх открывал боковые ворота, и братец повелительным жестом посылал своего скакуна вперёд. Они стрелой вылетали в запретный для меня внешний мир. Брат возвращался с наступлением темноты. В этот час наш отец чаще всего закрывался в опиумной курильне, где проводил всю ночь. Брат грохотал каблуками по галереям. От разорванной, в пятнах засохшей грязи одежды пахло потом и дымом. В его глазах плескалась гордость — он видел таинственные края.

Горное плато манило брата своей необъятной ширью, жившие там люди поражали его своей суровостью. Он охотился не только со слугами, но и с монгольскими и тибетскими мальчишками. Они нравились ему куда больше китайских пастухов, потому что звонко смеялись, пели гортанными голосами и взирали на мир неукротимым взглядом. Они научили Чунь И охотиться с соколом, карабкаться по горам и бороться голыми руками.

Стены отцовского дома были для братца своего рода границей. Когда он возвращался, у него менялся характер. Радость покидала его. Ненависть и тщеславие прогоняли беззаботность. Тиранство отца ужасало и завораживало Чунь И. Обижая меня, он подражал ему. Его захлёстывала зависть. Он чувствовал себя обделённым, понимая, что обречён быть моей тенью. Он боялся стать погасшей звездой.

Я прочла все учебники и сотни стихотворений. Я знала все деревья, всех персонажей сказок и мифов, изображённых на потолке в разных комнатах нашего дома, всех чудищ, сидящих на крыше или вылепленных на стенах, но никто так и не объяснил мне, почему весна и осень сменяют друг друга.

Времена года менялись, цветы увядали и расцветали вновь, а я ни разу не встретила ни духа, ни привидение, ни подружку. В тринадцать лет я заболела.

Меня мучило удушье. Я потеряла аппетит и перестала спать. Стала раздражительной. У моей постели перебывало множество врачей, но ни одно лекарство не подействовало. Наступившая зима выдалась долгой и спокойной. Я проводила дни, сидя у окна с грелкой, засунутой в горностаевую муфту. Шёл снег, и крупные хлопья тенями отражались на рисовой бумаге окон.

Весна пришла с запозданием. В снегу голубели крокусы. Чернильно-чёрная земля дышала влагой. А потом, в один прекрасный день, ярко засияло солнце и зазеленели деревья. Назавтра Матушка уступила моим просьбам и позволила мне выйти из дома. Я гуляла по саду, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух. Воздух был тёплым и прозрачным, но пора цветения ещё не наступила, пчёлы не жужжали, журавли не кричали.

Я с грустью смотрела на плывущие в вышине облака. Неожиданно раздался жалобный крик: по небу летел журавлиный клин. Я смотрела вслед величественным легкокрылым птицам, и мне казалось, я вот-вот взлечу сама, но стена сада перекрыла мне обзор. Я ужасно разозлилась и приказала служанке посадить меня на плечи и помочь вскарабкаться на столетний кипарис. Толстая ветка дерева мостом нависала над кромкой стены. Моя прислужница подвывала от ужаса, но я приказала ей замолчать, добралась до стены, подоткнула юбку и удобно устроилась на корточках.

Я подняла глаза и впервые увидела мою страну. Несколькими сотнями футов ниже по необъятной степи бродили коровы, овцы и яки, похожие на гонимые ветром облака. Справа и слева змеились горные цепи, на вершинах лежал вечный снег. На горизонте, между небом и землёй, сверкали воды озера, над ним кружили крошечные, как чёрные точки, птицы. Туда и летели мои журавли.

Мне тоже захотелось кинуться в пустоту, взлететь в небо.

Из-за пережитого потрясения я весь остаток дня была ужасно возбуждена. Я смеялась, с аппетитом ела, много болтала. Я пригрозила бывшей со мной в саду девушке, и она поклялась хранить всё в тайне. Вечером, когда я лежала в кровати, перед моим мысленным взором проплывали потрясающие картины, и я заснула счастливым сном повелительницы Империи.

В четырнадцать лет у Чунь И случались приступы нежности к сестре-близнецу. Он пытался говорить со мной, объяснял, что у него за оружие, но ему недоставало терпения, и он убегал. Брат приносил мне охапки диких цветов, они были синее ночи и белоснежней зари. Моя сдержанность огорчала его, и он швырял букет за стену. Я начинала плакать, и он отправлялся искать для меня диковинное яйцо или красивое пёрышко.

Однажды он вернулся насквозь промокший и искал меня по всему дому, чтобы показать банку с прозрачной водой, где плавало странное растение с листьями, напоминающими птичьи перья, и прозрачная рыбка — обитательница того далёкого озера, которым я любовалась со стены!

Мы с братом помирились, не произнеся ни единого слова. Мы считали, что наш мир поделён на две части. В одной обитали мы с ним и Матушка, в другой — отец и его наложницы.

Всех трёх наложниц мы называли «Матушка». Они были существами особой породы- маленькими зверушками с острыми зубами, которые прячутся по глубоким норам. Они были воплощённым страхом, влечением, жестокостью. Они ослепляли и ужасали нас своей грубой речью и манерами — не такими утончёнными, как у нашей матери, но менее вульгарными, чем у прислужниц. Лица наложниц выражали досаду, зависть и томную негу.