Тем утром, после ухода управляющего, я решила заставить Матушку поклясться, что она останется со мной и в следующей жизни, но тут появился отец. Я поклонилась и оставила родителей одних.

Сидя в соседней комнате, я слышала ворчание отца. Он жаловался на жару, слишком яркий свет, продувной ветер и нерасторопность слуг.

— Вам бы следовало поменьше курить, — спокойно отвечала Матушка. — Это вредит вашему здоровью.

Отец фыркнул.

— Глупости! — воскликнул он. — Всё это глупости!

— Вы сильно исхудали за последнее время, — настаивала моя мать. — Мне говорили, что несколько лет назад в Гуань Дуне закрыли курильни, конфисковали и прилюдно сожгли весь опиум. Его вредоносное действие общеизвестно.

— Умолкни, глупая женщина! — Отец повысил голос. — Не лезь в мои дела.

Он замолчал, пытаясь справиться с гневом.

— Жизнь подобна медленно текущей реке. Всё в ней непостоянно, всё течёт, всё меняется, всё исчезает. Можно стать богом здесь, в нашем мире, если плыть по течению, не иметь никаких привязанностей и не бояться смерти. Опиум — носитель духа. Он ведёт нас через несбыточность и позволяет слиться с вечностью.

Матушка ответила не сразу.

— По моему скромному разумению, вечность проходит сквозь нас, если мы почитаем предков и научаем детей покорности, уважению и верности.

Раздался звон разбитого стекла.

— Детей? — вскричал мой отец. — У меня — увы — всего один сын, да и тот — недостойный и ни к чему не пригодный. Ты так и не поняла, что слава нашей семьи осталась в прошлом. Ничто не вечно. Сегодня у моего дома крепкие стены, завтра он превратится в груду камней. Бессмысленно, всё это бессмысленно…

Он вышел, повторяя слово «бессмысленно».

Вдохнув опиума, курильщик мгновенно опускается в бездну, где тепло и тьма накрывают его, как саван. А потом неожиданно приходят лёгкость, тишина… бесконечность. Дух, отделившись от тела, витает на такой высоте, где настоящее, прошлое и будущее переплетены, смешаны воедино. В опиумных грёзах мой отец видел мир цветным и прекрасным и размышлял о бренности бытия.

Когда путешествие в страну богов подходило к концу, отец снова обретал связь с реальностью. Он открывал глаза и видел перед собой полутёмную, как пасть чудовища, курильню. Отец поднимался с лежанки и звал слуг, но те не шли, и тогда он сам открывал дверь, и солнце давало ему знать, что он вернулся к вечным тяготам земной жизни.

Сразу после рождения моего отца дедушка исчез из дворца. Кто-то говорил, что он перешёл в католическую веру, другие утверждали, что он стал одним из вождей Боксёров и отрезал головы иноземным Дьяволам.

Мой отец был хилым ребёнком. Его растили женщины, а он мечтал стать генералом. Но дедушка, которого отец почитал, всё не возвращался, чтобы приобщить его к большому миру. От отчаяния мальчик заболел. Его уложили в постель, под груду шёлковых стёганых одеял. Покои топились круглый год, врачи прописывали ему лекарства, но ни пиявки, ни ласточкины гнёзда, ни королевское желе не помогали. Мальчик слабел, кашлял, его тошнило, у него всё время болела голова, он был угрюмым и дурно обращался со слугами. Слава, воинская доблесть, путешествия, столица — всё оставалось за вышитым пологом его кровати. Очень редко, в хорошую погоду, мальчика выносили из его полутёмной комнаты в сад. Он лежал на кровати, укрытый одеялом до подбородка, и смотрел в небо, на пролетающих мимо птиц. Это летела его юность.

Выйдя из курильни, отец вспомнил о своём недостойном сыне, о наследнике, который ненавидел учиться и отказывался чтить предков. Им овладела ярость, и он бросился в павильон Древнего аромата.

Меня в то время учили вместе с братом, чтобы ему было легче и веселее. Моя горничная, слуга брата и мы с Чунь И каждый день после полудня приходили в этот прямоугольный, построенный каким-то забытым предком павильон. Его стены были голыми, мебель- простой и старой, чтобы учеников ничто не отвлекало от занятий. Кипарисы с узловатыми ветвями защищали павильон от солнца.

Мой брат ненавидел бездействие и потому терпеть не мог занятия. Блеющий голос старого наставника действовал на него усыпляюще. Иногда он развлекался, наблюдая за мухой. Стоя за окном, отец увидел, как брат вырывает страницы из лежавшей перед ним книги, жуёт их, скатывает в шарики и бросает в затылок слуге.

Отец вошёл, и все поднялись, приветствуя хозяина дома. Он сделал нам знак сесть, а брату приказал преклонить колени. Они смотрели друг другу в лицо.

— Читай «Славного предка», — приказал отец Чунь И.

— О, славный предок!

Вечны твои благодеяния!

Пусть твоя безграничная милость

Снизойдёт на всех нас!

Я наполнил сосуды живительной влагой:

Пусть исполнятся мои желания,

И вот, вот…

Чунь И залился краской, тщетно пытаясь вспомнить последние строки. Пот крупными каплями скатывался по его щекам. Он отёр лицо грязной ладонью, оставив на коже чёрные следы. Брат стоял на коленях, сгорбив спину, опустив голову, и смотрел в пол.

Внезапно я заметила, что он ухмыляется. Меня это так поразило, что я бросила умоляющий взгляд на отца и… увидела, что он тоже язвительно улыбается.

Отец приказал принести кнут.

Я уткнулась в книгу, но из-за щёлканья кнута и упорного молчания брата не могла разобрать ни единой буквы. Я вздрагивала и невольно считала удары, моля обитателей Неба сократить пытку.

Наконец отец обратился ко мне:

— Чунь Нин, возможно, ты прочтёшь мне «Славного предка»?

Братец неподвижно лежал на полу, и я было подумала отказаться, но мне не хватило духу соврать. Я прочла всё стихотворение целиком и ни разу не сбилась.

Тем же вечером брат подкараулил меня у обвитой глицинией беседки. Он крался следом в темноте, дождался, когда я осталась одна, долго молча смотрел мне в лицо — так взрослый мужчина взирает на своё отражение, на свою тень, на присосавшуюся к нему пиявку. Потом он с быстротой молнии схватил меня за запястье и принялся оскорблять, обзывая предательницей, трусихой, глупой девчонкой. Он обещал отомстить, грозился, что после смерти родителей получит надо мной власть и заставит страдать. Он топал ногами, брызгал слюной, махал кулаками. Сам того не ведая, братец подражал жестам нашего отца. Он был выше меня на голову. Я чувствовала страх и жалость. Ночь была ясной, и я пыталась считать гроздья глицинии. Грубость брата ранила меня. Я могла бы закричать, расцарапать ему лицо, убежать и всё рассказать отцу, но меня научили почитать старших и никогда не защищаться. Я была слишком мала и не знала, что имею право отвечать на оскорбление оскорблением. Я не понимала, что могу дать Чунь И отпор — он подавлял меня по праву старшинства.

Подобные сцены повторялись не один раз, потому что братец всё чаще позорил себя, а я оказывалась на высоте. Мне даже случалось чувствовать себя виноватой перед ним. Наш отец окончательно разуверился в способностях своего наследника и перенёс оставшуюся в нём каплю нежности на меня. Я читала ему стихи, а он слушал, закрыв глаза и улыбаясь уголками губ. Отец хвалил меня, ласкал, дарил подарки. Он продолжал свои опиумные медитации, но больше не проверял прилежание Чунь И. Дурное расположение духа нашего отца оборачивалось для братца суровым наказанием, и тот вымещал на мне злость и обиду: мои жалобные вздохи и слёзы приносили ему облегчение. Я не выдавала Чунь И, держа всё в себе. Жестокость отца была мне отвратительна, а грубость брата всего лишь огорчала. Мы с Чунь И были очень близки, хоть он и презирал меня и не допускал до себя. Отец был чужаком в нашем мире, ибо мы делили жизнь на двоих ещё до её начала.