Мы доехали туда на ее машине и припарковались под соснами. Джен Моррис очень хорошо знала автора комплекса, архитектора Клофа Уильямса-Эллиса.

— Чудеснейший был человек, — сказала она. — На смертном одре все равно весело щебетал. Но он страшно переживал, что скажут о нем люди. Ну не чудак ли! Он сам себе сочинил некролог. Имел его при себе, когда лежал при смерти. Когда я его навестила, попросил ознакомиться с текстом: Разумеется, в некрологе не было ничего нелестного. Я спросила, зачем он потратил столько сил на сочинение собственного некролога. А он: «Я же не знаю, что напишут в моем некрологе в «Таймс».

Войдя в ворота, мы спустились по ступеням к Портмериону — маленькому фантастическому городку в итальянском стиле, расположенному на склоне валлийского холма.

— Вбил себе в голову, что они что-нибудь переврут или его раскритикуют, — продолжала Моррис. — Всеми правдами и неправдами пытался раздобыть свой некролог, заготовленный в «Таймс», но, конечно, не смог. Они все засекречены.

Тут Джен рассмеялась — тем самым заливистым злорадным смехом:

— Юмор в том, что некролог для «Таймс» я-то и написала. Их, знаете ли, всегда со всей скрупулезностью пишут заранее.

— И вы ему не сказали? — спросил я.

— Нет, — произнесла она.

Ее лицо было бесстрастно. Возможно, за этой маской таилась усмешка:

— Думаете, надо было? — поинтересовалась она.

Я заметил:

— Но он же был при смерти.

Она снова рассмеялась. И заявила:

— Это ничего не значит.

В нише стоял каменный бюст Уильямса-Эллиса, а на купольном навершии криво висела табличка с рукописной надписью: «Бар наверху открыт».

— Вот это ему бы понравилось, — заметила Джен.

Мы прогулялись по Портмериону: проходили под арками, входили в ворота, блуждали среди скульптур из Сиама и греческих колонн, садов, портиков, колоннад; обошли вокруг пьяццы.

— Себе на беду он не умел вовремя остановиться.

День был солнечный. Мы задержались в голубом Парфеноне, постояли у Часовни, у статуи Геркулеса, около мэрии. Смотришь и думаешь: «Ну, а эта постройка тут к чему?». Дальше опять начались коттеджи.

— Однажды когда мы потеряли ребенка, мы остановились вон там наверху — в том белом коттедже, — сказала Джен, подразумевая себя и Элизабет в их бытность мужем и женой.

Чего здесь только не было! Еще одна триумфальная арка, Приорат, розовые и зеленые стены.

Джен сказала:

— Все это задумано в шутку, чтобы поднять людям настроение.

Но меня увиденное настроило, наоборот, на очень серьезный лад, ибо на строительство этих архитектурных капризов ушло больше сорока лет — а они все равно смахивали на облезлые декорации для киносъемок.

— Он даже заранее спроектировал трещины и спланировал, какие участки должны обрасти мхом. Он был большой педант, но и большой щеголь — всегда носил огромную шляпу — широкополую такую, допотопную — и желтые носки.

Покинув Портмерион, я облегченно вздохнул — меня уже начала грызть совесть за то, что я нарушил свою клятву не осматривать достопримечательности.

Джен проговорила:

— Хотите взглянуть на мое надгробие?

Точно так же — неожиданно, с гордостью, с подковыркой, с черным юмором — она ранее спросила: «Хотите взглянуть на мою могилу?»

— Конечно, — сказал я.

Могильная плита была прислонена к стене в ее библиотеке. В прошлый раз я просто не обратил на нее внимания. Надпись была выбита мастерски — изящная, как гравировка на банкноте. На надгробии было написано «Джен & Элизабет Моррис». По-валлийски и по-английски, выше и ниже имен, значилось:

«Здесь упокоились два друга

По истечении одной жизни»

Я сказал, что это не менее трогательно, чем надгробие Эмили Дикинсон в Амхерсте, на котором начертаны всего два слова: «Отозвана назад».

Когда я уезжал, Джен сказала, провожая меня на станции Портмэдог:

— Знали бы они, кто сейчас садится в поезд!

Я спросил:

— А им-то, собственно, что за дело?

Она улыбнулась. И спросила:

— У вас при себе только этот рюкзак?

Я кивнул. Мы поговорили о путешествиях налегке. Я сказал: секрет в том, чтобы не перегружать багаж — а то еще надорвешься, и никогда не брать с собой официальную одежду: костюмы, галстуки, начищенные ботинки, запасной джемпер — иначе какое ж это путешествие?

Джен Моррис сообщила:

— А я беру лишь несколько платьев, в клубок сворачиваю. Они вообще ничего не весят. Женщинам намного проще, чем мужчинам, путешествовать налегке.

Несомненно, она знала, о чем говорит, ибо на своем веку побывала и мужчиной, и женщиной. Она улыбнулась мне, и я, поцеловав ее на прощанье, ощутил странное возбуждение.

— Обожаю пар, а вы? — спросил меня Стэн Уигбет на железнодорожной ветке Ффестиниог и в следующую же секунду высунулся в окно. Его не интересовал мой ответ — а я ответил бы: «В умеренных дозах». Когда раздался свисток паровоза, Уигбет просиял и заскрипел зубами от удовольствия. Он сказал, что для него нет ничего прекраснее, чем паровой «локо». И разъяснил мне, что они были эффективны и блестяще сконструированы; впрочем, я в свое время слыхал от машинистов, как тяжело было водить паровозы, как неуютно зимними ночами в кабине: чтобы управлять почти всеми моделями паровых локомотивов, приходится каждые пять минут высовывать голову в боковое окно.

Мне хотелось, чтобы мистер Уигбет признал: паровозы устарели, они — все равно что буйволы, такие же красавцы с дурным нравом. Влюбленность в паровозы — фантазия одинокого ребенка, который сам с собой играет в железную дорогу. Игрушка занятная, но очень уж много грязи разводит. По валлийским горам мы ехали на составе, который тащил паровоз «Фейрли», «двухкотельный», как сказали бы знатоки. «Самый несподручный из всех паровозов, какие я водил», — сказал мне о нем когда-то один железнодорожник. Из-за расположения котлов машинист просто задыхается. Пол в кабине «Фейрли» был точно китайская печь для жарки уток в их собственном соку. Но Уигбет отмел все мои аргументы. Как и многие другие фанатики железных дорог, он ненавидел нынешнее столетие.

Первоначально это была линия конки, — сказал он мне; вагоны конной железной дороги возили сланец с горных каменоломен от самого Портмэдога до Блаэнау-Ффестиниога. Затем ветку нарекли Узкоколейной железной дорогой Ффестиниог и в 1869 году открыли пассажирское сообщение. В 1946 году ветку закрыли, а впоследствии поэтапно восстановили движение. И лишь несколько недель тому назад узкоколейка вновь начала функционировать в полном объеме.

— Нам очень повезло, что мы здесь, — сказал Уигбет и посмотрел на свои часы — карманные часы, конечно, только по таким и узнают время фанатики железных дорог. И просиял: — Точно по графику!