— Что вы делаете? — спросил я.

Она сидела на корточках прямо у кровати — я видел только ее голову. Треск раздался снова — ага, не материя, а «молния» моего рюкзака. Элли, повернувшись ко мне вполоборота, обмерла. Поняв, что передо мной Элли, а не какой-то мужик, я успокоился — и тут вспомнил, что бумажник и вообще все деньги лежат в куртке, которая висит на крючке в дальнем углу.

— Где я? — произнесла Элли.

— Вы в моем номере.

— Что вы тут делаете? — спросила она, оборачиваясь.

— Это мой номер!

Вопросы она задавала сонным голосом, но явно переигрывала. И от моего рюкзака не отходила — так и сидела на корточках. И громко сопела. Я сказал:

— А ну не трожь.

— О-о-о-х, — простонала она и плюхнулась на колени, гулко ударившись об пол.

«Как бы ее спровадить», — подумал я.

И сказал:

— Мне спать хочется, уйдите.

Сам не знаю, отчего я был с ней столь вежлив.

Элли снова застонала — правдоподобнее, чем в прошлый раз, — и вопросила:

— Куда я задевала мои вещи?

Она встала во весь рост. Сена была женщина пышная, с пышной колышущейся грудью — веснушчатой, кстати. Тут я заметил, что она в чем мать родила.

— Зажмурьтесь, — сказала она, шагнув ко мне.

Я сказал:

— Сейчас только пять утра, в самом вы деле.

Солнце только что озарило шторы.

— О-о-о-х, меня мутит, — сказала она. — Подвиньтесь.

Я сказал:

— Вы же голая.

— Ну так зажмурьтесь, — сказала она.

Я спросил:

— Зачем вы трогали мой рюкзак?

— Искала мои вещи, — сказала она.

Я сказал с мольбой в голосе:

— Ладно сказки-то рассказывать, а?

— Не смотрите на меня, я же голая, — сказала она.

— Я сейчас закрою глаза, — объявил я, — а когда открою, чтоб я вас в моем номере не видел.

Когда она шлепала по голым половицам, ее нагая плоть издавала какой-то чмокающий звук, похожий на шорох макинтоша. Услышав, что она вышла в коридор и прикрыла за собой дверь, я проверил, все ли в порядке. Оказалось, деньги на месте, рюкзак нетронут — только «молнии» расстегнуты. Мне вспомнились уверения Рини — мол, не ограбим, не изнасилуем…

За завтраком Рини обронила:

— Ой, я десять лет так поздно не вставала! Глядите-ка, почти пол-девятого!

Рини надсадно кашляла, веки у нее были словно вымазаны сажей — тушь расплылась. Ее валлийский акцент как-то усилился.

Я рассказал ей об Элли.

— Да-а? Правда? — воскликнула она. — Ну, я от нее теперь не отстану! Вот ведь смех!

В дверях возникла какая-то старуха и, пошатываясь, вошла в бар. Рини спросила, чего ей угодно. Старухе было угодно пинту пива.

— Сейчас полдевятого утра! — сказала Рини.

— Тогда пол-пинты, — произнесла старуха.

— И вообще, сегодня воскресенье! — сказала Рини. Обернувшись ко мне, пояснила: — По воскресеньям у нас тут сухой закон. Потому и тихо. Но в Сент-Догмельсе[16]можно выпить.

Старуха вся поникла. И заявила:

— Вот скоро референдум будет, так я обязательно проголосую, чтобы закон про алкоголь исправили.

Она не злилась. Старуха выглядела дряхлой, усталой от жизни — часто такое состояние принимают за терпеливость.

— Ох ты господи! — вскричала Рини. — Что мне делать, Пол? Посоветуйте, а!

Я сказал старухе:

— Выпейте чаю.

— Полиция меня уже взяла на заметку, — сказала Рини. — То и дело захаживают.

С этими словами Рини подошла к шкафу. — Могут вообще лицензию отнять, — и, вынув бутылку пива, откупорила. — От них, блин, пощады не жди, — и налила полную кружку.

— Сорок пять пенсов, — сказала она.

Старуха выпила кружку и купила еще две бутылки. Расплатилась и не сказав больше ни слова, ушла. Выпивка не доставила ей наслаждения, а тот факт, чтя в день, когда в Кардигане действует сухой закон, она упросила Рини продать ей пиво, не принес ни капли удовлетворения. Но, строго говоря, старуха вовсе не просила — просто стояла, разинув рот, точно парализованная.

— Ничего себе завтрак — кружка пива, — сказал я.

— Она алкоголичка, — возвестила Рини. — Ей тридцать семь. А с виду не скажешь, да? Взять вот меня мне тридцать три, а никто не верит. Мой говорит, у меня фигура, как у двадцатилетней девчонки. Вы ведь пока не уезжаете, а?

В Криссиэт я приехал на поезде в солнечный день. В моем путеводителе сообщалось: «Криссиэт: в этом маленьком городке несколько лет прожил Джеймс (ныне Джен) Моррис — пожалуй, лучший из ныне живущих писателей-путешественников». Уточнение «Джеймс (ныне Джен)» в особых комментариях не нуждается, поскольку историю своего превращения из мужчины в женщину — путем хирургической операции в Касабланке — Моррис поведала сама, в книге 1974 года «Трудная задача». Из Криссиэта Джен переехала в бывшую усадьбу неподалеку, близ деревни Лланистумдви, в дом, перестроенный из конюшни. К северу открывался вид на горы Эрири, а к югу — на залив Кардиган.

В чужих странах я редко искал знакомства с людьми, о которых был наслышан, — как-то не верилось, что они искренне пожелают со мной увидеться. Я боялся вторгнуться в их частную жизнь. Но Джен Моррис я все-таки отыскал. Она много писала об Уэльсе, я все равно оказался в этих краях. Вдобавок я уже был с ней шапочно знаком.

Дом Джен Моррис был выстроен на манер крепости инков — из громадных черных камней и массивных балок. Она писала о нем: «Это старая традиционная валлийская архитектура: гигантские необработанные камни уложены один на другой, образуя почти естественную груду, которая увенчана белым деревянным куполом. Такой стиль нынче называют «народным, подразумевая, что профессиональные архитекторы никогда не имели к нему касательства».

Джен Моррис была в трикотажном джемпере и белых брюках. На густой гриве ее волос едва держалась соломенная шляпа, сдвинутая на затылок. Она оделась по сезону — день был очень теплый. Ее манера говорить была характерна для многих образованных англичан — абсолютная корректность, сдобренная зловредностью. Голос у нее был не очень низкий, но томный, и мужское начало, доселе сквозившее в нем, придавало ее тону знойное очарование. В Джен Моррис не было ни капли занудства. Она прекрасно умела слушать собеседника, а сама то небрежно пожимала плечами, то смеялась как-то по-кошачьи: во всю глотку, тихо подфыркивая от упоения, выгибая спину. Она была добра, дерзка и умна.