Одной из бесполезных вещей, которые я запомнил со школы, был тезис Тернера. А он гласил, что американский характер был сформирован стремлением к границе, которая всегда удалялась и всегда сохраняла свою притягательную силу.

От этой мысли меня ненадолго бросило в дрожь. Не были ли наши помыслы проявлением этого самого стремления?

Временной версией мечты, погибшей задолго до моего рождения. Хотя она привела моего отца вместе со всем моим семейством — в микроавтобусе «Фольксваген», чье ржавое тело было сплошь разрисовано цветами, — на побережье Тихого океана, а затем на север, на Аляску. Где мы обнаружили сляпанные на скорую руку в подражание пограничным факториям лавки, где подавали кофе латте и капуччино.

Вполне возможно, что из всего десятка миллиардов душ, населявших этот угол Галактики, только Мэригей и я имели какое-то призрачное осознание американского понятия границы. И Чарли, и Диана, и Макс были рождены в месте, которое все еще именовалось Америкой, но это было вовсе не то место, о котором рассуждал Фредерик Джексон Тернер, и его единственная «граница» проходила на расстоянии бесчисленных световых лет и столетий, где мужчины и женщины вели беспричинную борьбу с непостижимым врагом.

Появился Билл, мы надели передники и перчатки и отправились на причал. Обрабатывая первые два перемета, мы двигались в почти полном молчании, обмениваясь лишь необходимыми односложными словами. Билл казнил рыб с таким пылом, что дважды всадил косарь глубоко в деревянный стол.

— Ну как, тебе наговорили гадостей насчет родителей — тюремных пташек?

— Пташек? А, заключенных в тюрьму… Да они в основном считали, что это очень забавно. Похищение космического корабля и все такое прочее — как в кино.

— Похоже, что мы его все-таки получим.

— Наша историчка, Человек, сказала: она думает, что дадут. Они могут заменить этот корабль на более новый, пригнать его с Земли через коллапсар. И никакой реальной потери. — Он с силой рубанул лезвием по рыбе. — Для них.

Его намек был достаточно ясен.

— Но потеря может быть реальной для тебя. Если ты не отправишься с нами.

Он мгновение смотрел на корчившуюся безголовую рыбу, затем отрубил ей хвост и бросил ее в морозильник.

— Есть вещи, которые я не могу сказать по-английски. Возможно, в нем нет для этого слов.

— Продолжай.

— Ты сказал: «Может быть потеря для тебя». Или же ты мог сказать: «Будет потеря для тебя». Но ничего среднего между этими двумя значениями.

Я замер, держа леску в руках и пытаясь разобраться в грамматике.

— Я не понимаю. «Может» говорится, если речь идет о будущем, о чем-то находящемся под сомнением. Он выплюнул фразу на стандартном языке:

— Та meey a cha! «Meey» говорят, когда результат сомнителен, но решение принято. Не «ta loo a cha» или «ta lee a cha», означающее то же самое, что и Ваше «может быть» или «будет».

— Я никогда не был силен в языках.

— Наверно, да. Но дело не в этом, не в этом, не в этом… — Он сердито стиснул челюсти, лицо покраснело. Казнил еще одну рыбу и прицепил голову на крюк. — Независимо от того, какой будет результат, вы сделали это. Вы объявили всему миру: «Черт с ними, с Биллом и Сарой». Вы идете своим собственным путем. Позволит вам Человек или нет, но намерение у вас именно такое.

— Это очень резко. — Я закончил разделывать рыбину — Вы можете отправиться с нами. Я хочу, чтобы вы были с нами.

— И что ты предлагаешь? Бросить все! Большое спасибо.

Я внутренне напрягся, чтобы говорить спокойно.

— Вы могли бы рассмотреть это как возможность.

— Возможность для вас. Мне через десять лет будет… что-то около тридцати, чуть больше, или чуть меньше, а все, кого я знаю, кроме вас, будут мертвы уже сорок тысяч лет. Это не возможность. Это приговор. Почти смертный приговор.

— Для меня это граница. Единственная оставшаяся.

— Ковбои и индусы, — негромко сказал он, вновь принимаясь за рыбу. Я не стал добавлять «пакистанцы».

Я понимал, что нормальным был он, а не я, даже по меркам моей собственной давно погибшей культуры. Мэригей, и я, и другие ветераны Вечной войны не раз перескакивали вперед во времени, обычно зная, что по возвращении единственными живыми нашими современниками будут те люди, вместе с которыми они совершили это путешествие.

И через двадцать лет после окончания войны это все еще являлось для меня важнейшим из понятий: настоящее — всего лишь иллюзия и, хотя жизнь продолжается, любая жизнь — это просто парок от дыхания на ветру. На следующий день этой посылке суждено было оказаться оспоренной, причем со стороны совершенно неожиданного оппонента.

Три раза в течение длинного года я должен был представать перед Дианой для одной примитивной медицинской процедуры. Ни один Человек и никто из людей, рожденных на протяжении нескольких последних столетий, не болел раком, но у некоторых из нас, ископаемых, не существовало генов, подавляющих это заболевание. И потому Диане периодически приходилось заглядывать нам туда, где, как мы это называли, не светило солнце.

Стена ее кабинета, находившегося наверху, в куполе, поначалу сверкала металлом. В то время из-за полукруглой формы комнаты в ней была очень странная акустика. Диана могла что-то говорить тихим шепотом, стоя в дальнем конце комнаты, а вам казалось, будто она говорит вам прямо в ухо. Чарли, Макс и я вытащили несколько стоек и панелей из склада позади пожарного депо и сделали почти квадратную комнату. На стенах в милом беспорядке висели картины и голограммы, которые я старательно пытался изучать, пока она вводила зонд мне в прямую кишку.

— Твой маленький приятель вернулся, — сказала она. — Предраковые изменения. Я возьму образец, чтобы отослать на исследование.

Когда она вынимала зонд, я почувствовал странное ощущение — оно прошло очень быстро, но у меня перехватило дух — облегчение, легкую боль и дрожь, наподобие эротической.

— Ты знаешь порядок. Я дам тебе пилюлю, ничего не ешь двенадцать часов, потом примешь ее, и еще через два часа наполнишь желудок. Хлеб, картофельное пюре. — Она подошла к стальной лабораторной раковине, держа на вытянутых руках змеевидный эндоскопический зонд. — Приведи себя в порядок и оденься, пока я займусь этим.

Она должна была отослать клетки моего организма в Центрус, там составят пилюлю, наполненную механическими микрофагами, запрограммированными на то, чтобы пообедать моим раком, а затем выключиться.

Это было лишь мелкое неудобство и не шло ни в какое сравнение с лечением рака кожи: ее окрашивали каким-то составом, от которого кожа долго горела и зудела, как после сильного ожога.

Мэригей и я должны были постоянно обследоваться на предмет возникновения рака, как, впрочем, и все, кто в былые времена на госпитальной планете Небеса перенес замену какой-нибудь части тела. Теперь Человек сможет позлорадствовать.