— Вот как? — снова усмехнулся он. — Никак шьете мне убийство Пронина?

— Он сам недвусмысленно обвиняет Вас в своих письмах к жене.

— Каких еще письмах? — вдруг побледнел штурман.

— Браво, Вы даже не знаете об их существовании! Ну что ж, тем хуже для Вас. Дневник его Вы прикарманили, но до писем дотянуться не смогли. Думаю, если мы устроим Вам с доктором очную ставку, Вы тут же во всем признаетесь.

— Да зачем мне было его убивать?!

— Ответ на этот вопрос, полагаю, содержится в дневнике потерпевшего. И Вам придется отдать его нам.

— Ах, вот оно что… Пронин был редким подлецом, и его супруга должна еще благодарить меня за то, что я не опубликовал страницы этого мерзкого дневника! Тогда бы уже никто и не подумал расследовать смерть крысы, которая в полной мере ее заслужила по всем статьям! Только лично я, штурман Сахаров, не имею к гибели этого ублюдка никакого отношения. К величайшему своему сожалению, ибо жаждал придушить его собственными руками, сдержался лишь потому, что у нас там был жесткий дефицит людских ресурсов, каждая жизнь была на счету.

— Какие пафосные речи! Но что за ними стоит? Чем Вам так насолил Пронин? Имейте смелость, покажите нам то, что Вам не принадлежит, а принадлежит его покойной супруге.

— Да подавитесь вы этим дневником! — взревел вдруг Сахаров, сунул руку за пазуху и швырнул нам в лицо небольшую тетрадь. — И немедленно убирайтесь с этого корабля. Вы не полиция, и тратить время на вас я больше не намерен. Когда сможете предъявить мне официальное обвинение — милости просим. Обещаю вернуться из Индии живым и невредимым, — и он удалился на мостик, чеканя шаг.

Миша подхватил меня под руки, втащил в неведомо откуда взявшийся экипаж, и вскоре я уже вновь лежал в своей постели, а Митькина мама меняла мне компресс на щеке. Тем временем Мишка вновь уселся на стул рядом с изголовьем и раскрыл дневник. Несколько минут он просто листал его, проглядывая страницу за страницей, наконец, остановился и принялся внимательно вчитываться, потом вдруг вскочил и начал возбужденно ходить по комнате, по-прежнему не отрывая глаз от тетради. Дочитав до конца, он хлопнул себя ладонью по лбу и бессильно опустился на стул:

— Будь я проклят, если штурман имеет к смерти Пронина хоть малейшее отношение!

Я приподнялся на локте и удивленно посмотрел на взволнованного Мишку, ерошившего свои каштановые космы.

— Да если бы это он убил Пронина, он бы первым делом уничтожил этот проклятый дневник и уж, по крайней мере, никогда не отдал его нам! — и Мишка вновь хлопнул себя ладонью по лбу.

— Да что там?! — вскричал я. — Говори же, чертов ты мучитель!

— Что Вам сказал Дриженко о гибели Миши Павлова? Что его скосила цинга? — я кивнул. — Полагаю, капитан Захаров попросту солгал, покрывая Пронина. А штурмана вся эта ситуация беспокоила только потому, что он приходился Павлову двоюродным дядей и взял парня на судно под свою личную ответственность — по крайней мере, так пишет в начале дневника сам Пронин. А когда они отправлялись на зимовку к Новой Земле, их застал очередной шторм, и Пронина с Ипполитом оставили на палубе по очереди следить за такелажем. Пронин же накануне хватил лишнего и вернулся к себе в каюту, а вместо себя послал Мишу Павлова, совершенно неприспособленного ни к каким палубным работам. Через некоторое время, правда, сердце у него не выдержало, и он пошел посмотреть, как малец справляется — тот как раз боролся с сорванным очередным порывом ветра парусом. И вот тут Пронин совершил мерзость: он велел Павлову лезть вверх по грот-мачте и поправлять сорванный парус. Мачта, как оказалось впоследствии, была вся насквозь гнилая, ее перед отплытием не успели заменить, и Павлов, кое-как добравшись до верха, благополучно низвергнулся вниз и разбился насмерть. Пронин, все еще находясь под хмельком, не придумал ничего лучше, как столкнуть тело за борт, а капитану рассказать о том, как отважный парнишка сам вызвался ему помогать, и его смыло с палубы внезапно набежавшей волной. Разумеется, ему все поверили, даже штурман. Представляете, с каким ужасом безутешный дядя прочел об истинных причинах гибели порученного ему единственного сына двоюродной сестры?

Я откинулся на подушку и почесал подбородок: штурман Сахаров и вправду проявил истинное мужество и великодушие, тут же на месте не раскроив подонку череп.

Мы снова оказались в тупике — очередная нить расследования ни к чему не привела, и мы вынуждены были начать все с начала. Мишка пообещал с завтрашнего дня установить наблюдение за домом Ипполита и оставил меня одного.

7

Я долго ворочался с боку на бок, обдумывая сложившееся положение, но боль в десне не давала мне покоя. Я принял хинину и вскоре безмятежно уснул. Не знаю, сколько я проспал, помню лишь, что проснулся от того, что кто-то ласково гладил меня прохладными пальцами по лицу. Я мотнул головой, пытаясь стряхнуть их, и невольно приоткрыл глаза: на стуле рядом с изголовьем сидела Катя и не сводила с меня обеспокоенного взгляда.

— Вы?! — выдохнул я и закрыл лицо руками.

— Мне сообщил Ваш напарник и попросил навестить Вас… Как Вы себя чувствуете?

— Теперь уже значительно лучше, — и я сорвал со щеки уродовавшую меня повязку с компрессом. — Но…почему? — порывисто выдохнул я, не смея и мысли допустить о том, что она действительно пришла из беспокойства обо мне, а не по какой-либо иной причине, связанной с расследованием.

— Ваш помощник зашел ко мне и рассказал о ходе расследования, о том, что круг подозреваемых сузился. А когда я осмелилась поинтересоваться, почему он явился один, ему пришлось все мне рассказать про Ваше самочувствие. У Сережи часто случались флюсы, и я не могла не придти и не оказать Вам деятельную помощь. Вы ведь даже денег пока с меня не взяли, я не знаю, как отблагодарить Вас, — и она порозовела и улыбнулась.

— Как Вы милы, когда улыбаетесь, — пробормотал я, склонив голову набок и внимательно всматриваясь в ее хорошенькое личико и светящиеся радостью глаза. — В последние дни я все видел Вас плачущей, и это причиняло мне нестерпимую боль, но теперь, когда Вы так свежи и веселы, сердце мое саднит еще сильнее…

Она невольно смутилась и опустила глаза, а я припал к ее руке.

— Ипполит сделал мне предложение, — внезапно промолвила она, отнимая у меня руку и пряча ее в складках своего