«Сейчас саданут из гранатометов, и все…»

Моджахеды, пользуясь тем, что спецназовцы не стреляли, чтобы не задеть еще оставшихся на земле бойцов, подобрались почти вплотную и били теперь прицельно. Но вот наконец последний спецназовец, раскидав в темноту все свои гранаты, повис над лестницей, вцепившись обломанными ногтями в выступ порожка. Его втащили, не обращая внимания на соскользнувший вниз автомат.

Подполковник потянул на себя заклинившую дверь, кто то из бойцов стал помогать ему. Они остервенело дергали ручку под стук пулеметов, понимая при этом, что тонкая дюралевая дверца не защитит их от свистящих пуль и снарядов. Под ногами корчился от боли боец без шлема, с разодранной пулей щекой и залитыми темной кровью плечами. Он что то надсадно кричал, тряс головой, невидяще таращился глазами, полными ужаса…

В это время первый вертолет оторвался от земли, мигнул бортовыми огнями и разразился шквалом реактивных снарядов, которые разлетелись широким веером. Некоторые НУРСы взрывались сразу, некоторые с запозданием, срикошетив, от невидимой поверхности, расцветая красно белыми огненными бутонами. Вертолет, завалившись на бок, стал описывать полукруг, выходя из под прицельного огня. Зеленоватые трассеры били в его борта. Было видно, как, кувыркаясь, отлетел кусок винтовой лопасти и погнулась стойка правого шасси.

Подполковник, оставив попытки закрыть дверь, зачарованно смотрел на взлетающую вертушку. Потом, словно очнувшись, приложил автомат к плечу, матерясь и плача одновременно, начал бить по моджахедам. Рядом тут же громыхал пулеметом Маслюк. У задней сетки, натянутой вместо тяжелых люков, снижающих грузоподъемность, стрекотал «Дегтярев» Бурова. Остальные спецназовцы стреляли из распахнутых иллюминаторов. Отовсюду летели дымящиеся гильзы. Они сыпались на лежащих пластом раненых и на убитого уже внутри вертолета Людко. Его тело было неестественно выгнуто. Казалось, что он просто спит в неудобной позе с чуть прикрытыми глазами, высунув кончик языка, из под которого тонкой струйкой сочилась кровь. Она капала с небритого подбородка, измазанного солидолом, и затекала за ворот бронежилета… Вокруг все заволокло сизым прогорклым пороховым газом. Не отрывая пальцев от спусковых крючков бешено вибрирующих автоматов, стрелки терлись лицами о свои плечи, пытаясь хоть как то промокнуть слезящиеся глаза. Они понимали, что только изрыгающее огонь оружие дает им шанс выбраться из ночной мясорубки. В какие то секунды весь пол оказался завален гильзами, пустыми магазинами и разорванными перевязочными пакетами… Раненые корчились от боли, и многие из них, теряя сознание, беспомощно болтались из стороны в сторону при маневрах вертолета.

Пилот второй машины, в которой находился полковник и его бойцы матерясь и беспрерывно кашляя, не решался резко взмыть вверх, под «стингеры» и «блоупайты». Он тянул свой вертолет вслед за первым. Летчики уводили вертушки в направление Пакистана, стараясь обмануть моджахедов, зная, что те наверняка развернули зенитные ракеты на пути к Джелалабаду. Пилот второй машины вглядывался в скрытые мраком горы. Повторяя все движения и развороты ведущей вертушки, он посылал вслепую реактивные снаряды и по цепочкам их разрывов прикидывал высоту, не доверяя приборам.

Подполковник теперь уже сидел рядом с Маслюком и, как заведенная кукла, кидал вниз гранаты, одну за одной, тупо уставившись на погнутую ручку заклинившей двери. Он очнулся, лишь когда в грудь будто кувалдой ударило два раза. Командир повалился на спину, нащупал рукой разодранный чехол бронежилета и две горячие пули, застрявшие в его пластинах. Невдалеке грохнул мощный взрыв. Вертолет тряхнуло, подбросило. Что то градом застучало по корпусу. Подполковник невероятным усилием спихнул с себя обмякшее тело убитого бортстрелка и выглянул наружу.

Ведущего вертолета не было… Вместо него вниз летели обломки, какие то тряпки и ошметки. Пилот снизился над пылающими останками погибшей машины, зачерпнул смрадный запах горелого пластика, резины и взорвавшегося горючего… Затем страшно взвыл, будто у него вырвали сразу все ногти, крутанул свой вертолет волчком, расстрелял последние НУРСы и стал стремительно набирать высоту…

— Входи, раздевайся. — Лена отодвинула ногой старую болонку, с розовой проплешиной на спине. Собака прижалась к телефонной тумбочке и злобно зарычала. В узком коридоре Кате пришлось перешагнуть через нее. Видя это, Лена закричала в чуть приоткрытую кухонную дверь: — Света! Убери эту мерзкую собаку, она мне действует на нервы! — И уже более спокойным голосом обратилась к гостье: — Сейчас, Кать. Ты раздевайся, проходи, чайку попьем. Света! — опять резко крикнула Лена и распахнула стеклянную дверь. — Света, давай быстрей, а то я ее раздавлю!

Из кухни вышла конопатая девочка с бутербродом в руке. Солнце из окна просвечивало ее пышную кучерявую шевелюру, похожую на одуванчик. Она метнула на старшую сестру надменный взгляд, присела перед облезлой болонкой и стала ее гладить по желтоватой в каких то комочках и проплешинах шерсти.

— Ты Илку не обижай! Привет, Кать… Сама ее притащила, а теперь гоняешь. Нехорошо, Лен.

— Так ты то откуда знаешь, что ее я притащила? — Лена стала вся красная от злости.

— А может, это отец? Вон он каждый божий день выгуливает ее до посинения. Потом без завтрака на работу. Он ее и притащил. Разве нет?

Лена подмигнула гостье, снимающей забрызганные уличной грязью сапоги. Света положила промасленный бутерброд на раскрытую телефонную книжку и подняла собаку на руки:

— Прекрати придуриваться, собаку завели по твоей вине. А потом ты ее бросила. Ты все начинаешь хорошо, но плохо кончаешь.

— Я кончаю лучше, чем ты думаешь! — Лена рассмеялась, увидев, как по детски обиженно надула пухлые губки младшая сестра.

Катя тем временем сняла сапоги, сунула в шкаф измятый плащ, прошла в комнату подруги и уселась в свое любимое кресло, напротив письменного стола.

Сестры в прихожей распалялись все больше.

— А ты вообще почему не в школе, почему торчишь здесь, как заноза, и все утро жрешь сэндвичи? Они, кстати, на праздник приготовлены, — кипятилась Лена.

— А у нас сегодня санобработка, тараканов в столовке травят. Занятий нет, — нагло и уверенно врала в ответ Света, — а вот некоторых я даже не спрашиваю, почему они дома. Потому что знаю: они работать не хотят, школу еле закончили, а в институт еле пролезли. Хотят только на тусовки ходить и фотографии на стены лепить — обои портить…

— Замолчи сейчас же, подлючина ехидная! Заткнись немедленно! — взвилась Лена.

Катя, слушая ругань сестер, вздохнула, подняла трубку спаренного телефона, прикрыла, толкнув кончиками пальцев, дверь в прихожую и набрала номер. Длинные гудки тянулись бесконечно… Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, оглядывая комнату, в которой, как всегда, царил полный беспорядок.

На письменном столе были разбросаны пудреницы, футляры использованной помады и тюбики тонального крема. Над этим хаосом возвышались дезодоранты, средства для волос и огромный флакон импортного шампуня с гроздью бананов на этикетке. Посередине стола, на стопке учебников за десятый класс, лежало большое зеркало. В углу комнаты валялись пластинки в цветных конвертах и обшарпанная коробка из под японского магнитофона. Из нее торчали разномастные рулоны обоев и детские рисунки. Сам магнитофон с вмятиной на решеточке левого динамика лежал на кровати в россыпи кассет. Из под кровати торчали еще какие то пыльные коробки и свернутый в рулон потертый коврик. В книжном шкафу теснились тома классиков, вогнанные в шеренгу так плотно, что, казалось, вытащить их не представляется возможным. А напротив двери почти во всю стену раскинулся иконостас из календарей и увеличенных фотографий преимущественно одной и той же поп группы «Приветливый месяц». Особенно много фоток и афиш было с солистом этой группы, Петром Болотниковым. Болотников изображался поющим и сидящим, поющим и стоящим, не поющим и лежащим, в окружении детей и подростков, с цветами и без. Он был запечатлен на фоне заката и в свете сценических прожекторов, в полный рост, по пояс, крупно лицом и прочее и прочее… Над всем этим «ералашем» красовалась полоса ватмана с крупной красной надписью: «Я люблю Петю!!!»