– В вашей семейке, гляжу, на камушках не экономят. Неужто стянули все побрякушки?

– В том-то и дело, что нет. Не тронули мой перстень с большим черным сапфиром. Очень дорогой.

– А он что, хранился отдельно?

– Пойдем, покажу, – в золотисто-карих глазах Марины появляется непонятный блеск.

Направляемся в гламурную ультрамариново-лазоревую спальню. Вот уж не подозревал, что Марина падка на рюшки-финтифлюшки. Как ни странно, при виде места, где когда-то любимая мною женщина спит с другим, испытываю нехорошее чувство.

На прикроватной тумбочке – изящная резная шкатулка (темное дерево и перламутр). Марина открывает ее. Пустая.

Отпирает верхний ящик тумбочки, достает другую шкатулку, вынимает три перстенька, один из которых посверкивает камушком, черным, как прозрачный уголек.

– То есть, – уточняю я, – одна твоя шкатулка – на, а другая – в тумбочке? И ту, что в – не тронули.

– Видимо, у похитителя не оказалось ключа.

– А где хранились девчачьи украшения?

Марина заводит меня в типичную подростковую берложку. Перебрав шмотье и безделушки, разглядываю здоровенную обезьяну с уморительной мордахой.

– Чья зверюга?

– Светланы, моей падчерицы.

– Кто же это умудрился живот горемыке белыми нитками зашить, да так грубо и неумело? Произведу-ка я, пожалуй, маленькую вивисекцию. Строго в научных целях.

Складным ножиком распарываю мартышкино брюхо, засовываю руку в теплые мягкие внутренности и вынимаю пригоршню колечек.

– Королек! – восхищенно выдыхает Марина. – Это… Господин сыщик, я требую объяснений!

– Прежде всего, я подумал о наемных работницах… но – уж они-то явно должны понимать, что их заподозрят в первую очередь. Ради каких-то цацек лишаться хлебного местечка, а то и свободы?.. И сыночка-самоубийцу отмел: вряд ли у него был резон врать перед смертью.

Остаются дочка и племяшка. Которая из них? И тогда порассуждал я вот о чем: похититель явно знал, где и что лежит. Тогда, казалось бы, он должен был взломать тумбочку, что не составляет никакого труда, и достать вторую шкатулку. Но вместо этого он поживился у девчонок. Ну, ладно, у племяшки украшения не самые дешевые, но зачем ему понадобились Светочкины грошовые сережки?

А ответ такой. Не очень-то воришка нуждался в украденном золотишке, ему нужно было наркомана утопить, чтобы папаша заподозрил несчастного и лишил родительского пособия: на пацана большие деньги тратились – значит ему, ворюге, меньше доставалось. А чтобы подозрение не пало на него самого, мазурик прихватил и собственные вещицы. Однако по младости лет не учел азбучной истины: никогда не крадут дешевку, если в доме есть гораздо более ценное.

– Значит, стянула драгоценности Светланка? Не представляю, как Рудик это переживет: сын самоубийца, дочка – воровка…

Мы с Мариной тихо чаевничаем, ожидая Рудольфа. За окнами темнеет. Возвращаются из школы девчонки. Сначала племянница, по повадкам та еще стервочка. Потом – Светочка. При виде ее Марина каменеет, а я с интересом гляжу на начинающую преступницу с ясными смышлеными глазенками.

Около семи появляется глава семьи, лет пятидесяти, долговязый и седой. Личико мужественное, но такое малюсенькое, что вызывает скорее жалость, чем уважение. Марина представляет меня как старого знакомого, который – иногда – балуется частным сыском. Затем я делаю краткое сообщение.

Рудик закуривает трубку, молча кивая головой, и меня окутывает дивный аромат трубочного табака, навевающий грезы о капитанах, пиратах и островах сокровищ. Другой бы на месте мужика тотчас кинулся к своей дочурке и принялся ее трясти и мутузить, но Рудик без суеты заявляет, что надо все основательно проверить и взвесить. Обжегся на сыночке, теперь дует на доченьку. Осведомляется:

– Сколько я должен вам за труды?

– Ни копейки. Впрочем, есть небольшая просьба. Вы знакомы с Котом?

– Неожиданный вопрос. Иногда общаемся приватным образом.

– Помогите поступить к нему на службу.

– И только? – тяжело усмехается он. – Зачем это вам, позвольте узнать?

– «Правду говорить легко и приятно», – цитирую я бродячего философа Иешуа Га-Ноцри, которому правда доставила массу хлопот, хотя все закончилось хэппи эндом – в ином мире. – Я расследую убийство Царя. А Кот – один из подозреваемых.

– Позвоните в понедельник. Или лучше – во вторник, – он протягивает визитку.

Марина провожает меня до двери. Сейчас вывалюсь в темень и холод и перестану для нее существовать. Ухожу, отсалютовав на прощание сжатым кулаком.

* * *

Разузнав, на каком кладбище предадут земле Марго, подваливаю туда и после получасового ожидания наблюдаю впечатляющий кортеж иномарок разнообразных цветов, размеров и форм.

Меня наверняка оттащат к последнему приюту в хабазяке из досок, обтянутой грошовым материалом, и сопровождать домовину будут от силы пяток человечков. А тут дорогой гроб, словно взятый напрокат из фильма о мафии, солидная публика: мужики в черных пальто или добротных кожаных куртках, дамы в норковых, чернобурых и прочих шкурках. Точно попал на звероферму. По-простому одеты только я да Илья, который окидывает меня быстрым взглядом и тотчас отводит глаза.

Зато Инночка пялится в мою сторону с игривым недоумением и даже еле заметно ручкой подзывает к себе. Но теперь уже я прикидываюсь слепым и сосредоточенным на печальном обряде.

Принц, сутулясь, движется за гробом. Окостеневшее бескровное лицо, под глазами темные полукружья. Рядом, испуганно открыв глазенки, шагает девочка лет восьми. Наверное, дочка Марго, которую экстренно доставили на похороны из туманного Альбиона. Она неуловимо схожа с матерью, но при этом откровенная дурнушка. Может, ее счастье.

День солнечный, свежий, хрустящий, как накрахмаленная простынка. Мы бредем, оступаясь и проваливаясь в глубокий снег, а Марго отстраненно скользит на уровне наших плеч, отправляясь в далекий путь, и ей глубоко плевать на бессмысленную суетню, которая называется жизнью. Фиалковые глаза закрыты, на заострившемся изжелта-бледном, все еще прелестном лице выражение покорности судьбе и такая печальная одухотворенность, словно Марго – мертвый ангел. Хотя, насколько мне известно, ангелы бессмертны.

Мое внимание привлекает высокая женщина в черных очках. Не шикарной шубкой и черными суперсапожками (вокруг такого барахла навалом), и не выкрашенными в цвет вороного крыла волосами, и не кроваво-красным жестким узким ртом (иным мужикам такие вампирши нравятся до судорог, я не из их числа). А потому, должно быть, что горе ее непритворно. Отрешенно застывшая, она выделяется из толпы, хотя скромно держится в сторонке.

Когда могильщики разудало забрасывают смерзшейся землей могилу, женщина расстегивает шубку, достает розу, хранившуюся у нее на груди, и кладет на земляной холмик.