Я спрашиваю:

(Но в таком случае что вам мешает нападать всем одновременно? Рыцарский кодекс чести? Жалость?)

Они отвечают, склонив головы:

(Руки опускаются, больше нет сил.)

Я говорю:

(Вы легко поддаетесь эмоциям. Что вы делаете, когда разгневаны?)

Они снова оживляются и возмущенно восклицают:

(Разгневаны! Послушайте только! Я испытывала гнев день за днем в течение целого года - а это восемь тысяч семьсот шестьдесят часов, потому что я считала не только часы бодрствования, но и сна, ибо даже во сне гнев не покидал меня! Сколько лет, как ты думаешь, человеческий механизм способен продержаться в таком режиме? Его силы не безграничны, ты об этом знаешь?)

И весь их гнев в последнем порыве обрушивается на меня. Они уже снова сгруппировались, упорядочили строй и, обнажив мечи, собираются меня атаковать. Кроме того, у них в руках щиты. Они кричат:

(Ты так и останешься под защитой бабочкиных крыльев? Чего ты ждешь? Или ты только орать горазда? Сейчас ты узнаешь, что такое гнев! Бейте их обеих!)

Разумеется, я хватаю ружье. Но выстрелов в воздух наверняка будет недостаточно, чтобы их напугать - это не первое их сражение. Я оборачиваюсь к своей недавно появившейся компаньонке, которая, уже ясно различимая в свете дня, производит сильное впечатление. Теперь я понимаю, что так долго удерживает их на почтительном расстоянии и почему они все еще не решаются приблизиться. Бабочка черная, как смоль, за исключением тельца и лапок - они золотисто-бежевые. На голове у нее вместо усиков - два ряда перьев. Ее хоботок, напоминающий епископский посох, хотя и закрученный, кажется, при необходимости может трансформироваться в грозное оружие. Она распахивает крылья, и расстояние между ними оказывается больше, чем между моими раскинутыми в стороны руками. Когда она взмахивает ими, они издают шелковистый шорох, и перья-антенны на ее голове подрагивают и сверкают. Потом она делает несколько неторопливых шагов. Я замечаю, что даже самые смелые противницы не двигаются с места, а большинство остальных быстро отступают, некоторые даже бросают свои тяжелые мечи. Слышны крики. Одна из тех, кто остается на месте, вопит:

(Ну, иди сюда, крошка! Думаешь, я тебя боюсь? Какую-то бабочку? Да я запросто проткну тебя мечом!)

Тем не менее, никто не осмеливается подойти ближе. Они образуют круг защиты, похожий на те, что можно видеть в вестернах - спиной к спине, уперев одно колено в землю, с оружием наготове (правда, вместо пистолетов у них мечи и щиты, поднятые на уровень лиц) - и готовятся отразить нападение. Видя такую смелость и решительность, я говорю им:

(Зачем нам сражаться, если мы в одном лагере? Победите вы или будете побеждены, все равно ваш враг - мой враг. Было бы лучше объединить силы против него.)

Шум голосов мешает мне продолжать. Я слышу негодующие выкрики:

(Долой непрошеных советчиц!)

И когда я иду к ним, вытянув руки ладонями кверху, они набрасываются на меня. Бабочка бесшумно взмывает в воздух, что, учитывая ее размеры, кажется довольно странным. Она пролетает над головами атакующих, затем начинает снижаться, хотя непонятно, в каком направлении, потому что она порхает туда-сюда. Ее хоботок раскручивается, как лассо, и едва не достает до земли. Не останавливаясь, она опоясывает им талию одной из меченосиц и поднимает ее в воздух со всем вооружением. Остальные кидаются врассыпную, в беспорядке побросав мечи - но не щиты, потому что нет времени отцепить их. Я кричу им:

(Остановитесь! Не бросайте мечи!)

Но они исчезают, как стая воробьев, и вот я уже не могу их разглядеть в молочной туманной пелене рассвета. Бабочка опускается на песок рядом со мной, по-прежнему сжимая бедную душу своим хоботком - та, насколько я могу судить по ее безжизненной вялости, лишилась сознания. Я подхожу к ней, сжимая в руке флакон с эфиром, и освобождаю ее. Она начинает понемногу приходить в себя, когда появляется Манастабаль, моя проводница, и говорит:

(Хорошая мысль мне пришла - отправить к тебе крылатую спутницу, и вовремя я вспомнила об этих побитых душах, появляющихся на рассвете, которые каждый день отправляются на изнурительную войну в ад. Это храбрые души, и мне хотелось бы, чтобы ты оказала им должные почести, как побежденным противникам. Но поскольку ты увидела их в первый раз, ничего удивительного, что ты собиралась вступить с ними в схватку.)

Я спрашиваю:

(Но скажи мне, наконец, Манастабаль, моя проводница, зачем они идут в ад?)

Она отвечает:

(Раз уж все равно пропадать, так лучше потерять все разом и покончить с этой неравной борьбой, заранее обреченной, сопровождаемой медленной и жестокой пыткой, которую доставляют непрерывные поражения.)

Не зная, что на это ответить, я показываю Манастабаль, моей проводнице, груду брошенных мечей и спрашиваю, нельзя ли вернуть их владелицам. Единственная оставшаяся из них смотрит на меня. Я говорю:

(Как бы то ни было, они совершили ужасную ошибку, решив напасть на меня, их пламенную союзницу! Тебе надо было видеть, Манастабаль, моя проводница, с каким ожесточением они собирались разрубить меня на куски!)

Пленница, все еще неспособная вымолвить ни слова, молчит. Вместо нее отвечает Манастабаль, моя проводница:

(Где же твоя философия? Разве ты не знаешь, что побежденные, в своем бессилии против настоящего врага, в своем незатухающем гневе и своем желании разрушать любой ценой - ибо однажды взяв в руки оружие, его нельзя оставлять в бездействии - уничтожают друг друга, если у них нет другого выхода, ибо в этом случае их гнев заставляет их принимать за врага любого, кто к ним приближается.)

Не в силах слушать дальше, я кричу:

(Ах, говори что хочешь, но попробовала бы ты оказаться на моем месте!)

Пленница уже поднялась на ноги и явно собирается бежать. Манастабаль, моя проводница, направляется к ней - без сомнения, чтобы ее успокоить, но перед этим говорит мне и бабочке:

(Соберите мечи, надо их вернуть.)

Их привозят без всякого шума, после наступления ночи, в крытых грузовиках. Потом выводят одну за другой и запирают в комнатах, домах, квартирах, дворцах, пикапах, тюремных камерах, лачугах. Стены - потрескавшиеся, с живущими в них ящерицами, или из сверкающего мрамора, или затянуты роскошной парчой - но все они высоки, и из них не выбраться. Даже отсюда, где я стою на возвышении рядом с Манастабаль, моей проводницей, я могу видеть сквозь дверной проем на открытой террасе эти стены и языки пламени, поднимающиеся вдоль них до самого потолка. А вот и они - каждая под присмотром своего тюремщика, готового разжечь огонь в своей собственной лачуге, чтобы помешать их бегству. Живут ли они в лачугах или во дворцах, сами ли они выполняют всю тяжелую работу, или кто-то делает это за них - они окружены стенами. Говорят, что некоторые из них делают зарубки на дверных косяках, считая дни, а другие прячут деньги под половицами. Говорят, что некоторые морят себя голодом до смерти. Говорят, что они перестукиваются между собой по трубам, встречаются в лифтах и на черных лестницах, даже разговаривают по телефону. Они под строгим присмотром, и я замечаю Манастабаль, моей проводнице, что поскольку мы не можем попасть в их жилища, то не можем и принести им никакой пользы. Двери заперты. Окна задернуты плотными шторами, не пропускающими электрический свет. Когда в темноте идешь вдоль домов, за этими шторами не видно даже теней. Иногда за окнами мелькает силуэт, чье лицо невозможно разглядеть против света, даже если вплотную прижаться лбом к стеклу, и внезапно исчезает, грубо оттащенный кем-то от окна - толком никого различить так и не удается. Днем в открытые окна можно увидеть, как они стоят, согнувшись у плиты, не глядя по сторонам, словно под страхом наказания. Когда они выходят за ворота, на миг обрадованные, с них не спускают глаз. Возвращаются они также под присмотром, порой в окружении группы захвата, которая тащит их насильно. Иногда на улицах встречаются такие, которые еще могут смеяться. Но даже эти, как и все остальные, смотрят прямо перед собой, избегая глазеть по сторонам - и в самом деле, когда подходишь к ним поближе, видишь, что у них шоры на глазах. Я взяла привычку, разгуливая по ночным улицам вместе с Манастабаль, моей проводницей, петь под закрытыми окнами, аккомпанируя себе на лютне: