— Я не устала, — ответила она.

— А я устал. Прошу, пожалуйста.

Умоляющая и в то же время повелительная интонация вызвала раздражение у Регины.

— Ладно, — сухо бросила она, — пойдем.

Молча они шли по улице. Она думала об оставшемся в гостиной Фоске, на которого смотрели другие женщины. Она перестала существовать для него и для вечности, мир сделался пуст, как погремушка. Она подумала: надо, чтобы он был все время рядом.

— Прости меня, — начал Роже, когда они вошли в студию, — мне нужно было с тобой поговорить.

В камине разгорались угольные брикеты. Занавески были задернуты. Лампочки, затененные пергаментным абажуром, бросали янтарные отсветы на африканские маски и безделушки. Казалось, что все вокруг ждет лишь взгляда, чтобы сделаться вполне реальным.

— Говори, — сказала она.

— Когда это кончится? — спросил Роже.

— Что?

— История с этим психом.

— Это не кончится.

— Что ты имеешь в виду?

Взглянув на него, она напомнила себе: «Это Роже, мы любим друг друга, и я не хочу причинять ему страдания». Но эти мысли показались ей воспоминанием о другом мире.

— Он нужен мне.

Роже сел рядом с ней и произнес внушительным тоном:

— Ты разыгрываешь комедию. Ты ведь отдаешь себе отчет, что это больной человек?

— Ты не видел его рассеченное горло, — возразила Регина.

Роже пожал плечами:

— Но если даже он бессмертен?!

— Через десять тысяч лет кто-то еще вспомнит обо мне.

— Он забудет тебя.

— Он сказал, что память у него абсолютная, — бросила Регина.

— Так ты останешься там, в его воспоминаниях, как пришпиленная бабочка в коллекции?

— Хочу, чтобы он любил меня так, как никогда никого не любил и не полюбит впредь.

— Поверь мне, — сказал Роже, — гораздо лучше быть любимой простым смертным, который любит только тебя. — Голос его дрогнул. — Ты одна в моем сердце. Почему же тебе мало моей любви?

Она посмотрела ему в глаза и там, в глубине, увидела крохотное собственное отражение с меховой шапочкой на светлых волосах: ничего, кроме моего зеркального отражения.

— Мне всего мало, — сказала она.

— Но ведь ты не любишь этого человека! — возразил Роже.

Он смотрел на нее с тревогой. Уголки губ у него подрагивали, будто ему трудно говорить: он страдал. Грустное страданьице, трепетавшее где-то там, в тумане. Он будет любить меня, страдать, и он умрет: это просто жизнь среди прочих существований. Она отдавала себе отчет, что с того момента, как она покинула гримерную, решение было принято.

— Я хочу жить с ним, — тихо сказала она.

Регина на мгновение застыла на пороге комнаты; она окинула взглядом красные шторы, потолочные балки, узкую кровать, темный шкаф, книги, стоящие на полках, потом, закрыв за собой дверь, прошла в центр студии.

— Не знаю, понравится ли Фоске эта комната? — сказала она.

Анни пожала плечами:

— К чему морочить себе голову из-за мужчины, который воспринимает людей так, будто это облака? Он вообще ничего не заметит.

— Вот именно. Нужно научить его видеть, — оживилась Регина.

Протерев подолом передника бокал для портвейна, Анни поставила его на столик.

— Разве он стал бы хуже видеть, если бы вы купили для него некрашеную мебель?

— Ты ничего не понимаешь, — заметила Регина.

— Отлично все понимаю, — упорствовала Анни. — Коли начнете тратить денежки на краснодеревщиков и маляров, у вас ни гроша за душой не останется, а потом на четыре старых золотых монеты, что у него в кармане, долго не протянешь!

— Ах, не начинай!

— Вы ведь не считаете, что он способен что-то заработать, ведь так?

— Если боишься помереть с голоду, тогда давай ищи себе новую работу и расстанемся на этом, — предложила Регина.

— Ну вы и злюка! — обиженно бросила Анни.

Регина пожала плечами, оставив ее замечание без ответа; она уже прикинула: если немного поужаться, можно прожить и втроем. Но на душе и у нее было неспокойно. Круглые сутки он будет проводить здесь.

— Налей в графин портвейн, — велела она. — Старый портвейн.

— Осталась всего одна бутылка, — сообщила Анни.

— Так что же?

— А то. Что же вы подадите господину Дюлаку и господину Лафоре?

— Налей в графин портвейн! — раздраженно повторила Регина.

Ее била дрожь. Еще прежде, чем позвонили в дверь, она узнала его шаги на лестнице. Она подошла к двери. Фоска был здесь — в своей мягкой шляпе и габардиновом плаще, в руке он держал чемоданчик. И как всякий раз, когда она встречалась с ним взглядом, у нее мелькнула мысль: а кого видит он?

— Войдите, — сказала она.

Взяв Фоску за руку, она провела его в комнату:

— Понравится ли вам жить здесь?

— С вами мне где угодно будет хорошо, — ответил он.

Фоска улыбнулся с блаженным и несколько туповатым видом. Она забрала у него чемоданчик.

— Но здесь это вовсе не где угодно, — сказала она и, помолчав, добавила: — Снимайте пальто, садитесь, вы ведь не в гостях.

Пальто он снял, но остался стоять. Он внимательно огляделся:

— Вы сами обставляли гостиную?

— Да, конечно.

— Вы выбирали эти кресла и безделушки?

— Ну да.

Он медленно повернулся.

— Каждая из этих вещей говорит о вас, — сказал он. — И вы собрали их, чтобы они рассказывали вашу историю.

— И именно я купила эти оливки и креветки, — заметила Регина с оттенком нетерпения. — Я собственноручно изготовила эти чипсы: вот, попробуйте.

— Вы, наверное, проголодались? — спросила Анни.

— Ну да. С тех пор как я начал есть, я испытываю голод. — Он улыбнулся. — Я голоден в определенные часы, трижды в день.

Он сел и взял оливку из вазочки. Регина налила в бокал портвейна.

— Это не тот выдержанный портвейн? — заметила она.

— Нет, — ответила Анни.

Взяв бокал, Регина выплеснула его содержимое в камин, подошла к буфету и достала запыленную бутылку.

— Разве вы сумеете отличить выдержанный марочный портвейн от портвейна, купленного в бакалейной лавке? — спросила Анни.

— Не знаю, — виновато ответил Фоска.

— А, вот видите! — сказала Анни.