я надеялся, что капитан объяснит мне причину недовольства, но время шло, а положение не менялось. С остальными командирами проблем не было, работал я не хуже других, на стоянках вахту нес добросовестно. Неплохие отношения сложились и с первым помощником Михаилом Михайловичем Колескиным, человеком очень порядочным, отзывчивым, который всячески старался избегать конфликтов. Во многом из-за него с судна уходили все же редко, зная, что в случае несправедливого решения комиссар всегда заступится. Нравился и старший механик Владимир Сергеевич Гусев, бывший подводник, исключительно требовательный и грамотный специалист, на первый взгляд человек совершенно противоположный помполиту. Объединяли их стремление к справедливости и любовь пропустить рюмочку-другую, что капитан не одобрял, но запретить им не решался.

Выпить на берегу, в нерабочее время, на флоте считалось само собой разумеющимся, да и куда тогда, впрочем, как и сейчас, можно было пойти моряку в чужом порту после тяжелого рейса? Спрос на услуги незаменимого приложения к этому — женщин — удовлетворялся своевременно, их в портовых городах было достаточно. Там, где базировался военный флот строились предприятия с большим количеством работающих на них женщин — заводы рыбообработки, фабрики легкой промышленности. Как бы ни смотрели на это блюстители нравственности, накопившееся в рейсе нервное напряжение в ресторане за хорошо накрытым столом снимается лучше, и вряд ли против этого будут возражать медики и психологи.

ПОМНИ: ТЫ ВСЕГО МАТРОС, НЕ СУЙ, КУДА НЕ НАДО, НОС

Один из рейсов в Антверпен и обратно в густом постоянном тумане измотал капитана окончательно. На обратном пути в Кильском канале Сейдбаталов дважды менял неугодных лоцманов. Один прибыл на судно в нетрезвом виде и на замечание капитана устроил дебош, второй, нервный и желчный, вывел из себя в канале не только капитана, но и немецких рулевых. На выход из шлюзов меня вызвали на руль. Отдохнувший за время следования каналом, когда на руле стоят немецкие рулевые, я прибыл на мостик в хорошем настроении и сразу понял, что обстановка в ходовой рубке очень накаленная. Не обращая внимания на лоцмана, капитан, не стесняясь в выражениях, на грани истерики распекал старшего штурмана. Тот справедливо пытался оправдаться, не понимая причины недовольства, чем вызвал еще большую ярость. Капитан сорвался на крик.

Вновь прибывший на судно, основательно испуганный интеллигентный немец-лоцман от растерянности перейдя с английского на немецкий, несколько раз безуспешно пытался сказать, что шлюз открыт и дежурный дока уже не в первый раз требует срочно выйти из шлюза. Зная немецкий, я прекрасно понял лоцмана и решил, что должен подсказать, так как конца распри не предвиделось.

Хорошо поставленным командирским голосом, так в свое время в училище разнимал спорящих курсантов, обратился к капитану: — Товарищ капитан. С берега уже несколько раз повторили, чтобы мы отошли, лоцман тоже просит дать ход, и команда у нас стоит "по местам". — Разумеется, сделал так по своей наивности, с чисто благими намерениями, не подумав, но когда увидел, что лицо капитана превратилось в холодную маску, понял, что совершил еще одну непростительную ошибку.

Слегка сдавленным, совершенно бесстрастным голосом, глядя на меня ледяным взглядом, капитан произнес коротко: — Вон с мостика! И чтобы я вас здесь больше не видел.

Я вышел из рубки с твердым убеждением, что мое плавание на этом судне закончится с приходом в первый советский порт. К своему удивлению, какого-то страха и волнения не испытывал, мне уже все было безразлично. Три месяца такого состояния, когда каждую минуту ждешь, что тебя вот-вот накажут несправедливо, даже молодому человеку с крепкой психикой выдержать нелегко. А в том, что не сделал ничего предосудительного, был твердо убежден, и по своей неопытности предполагал, что если меня и спишут, то в кадрах разберутся и пошлют на другое судно. Но боцман, которому я все рассказал, высказал другое мнение: — Влип ты, академик. Ему ничего не стоит тебя схарчить. За эти полгода плавания я на него насмотрелся. Наш брат матрос ему нужен такой, который только на команды отвечает, а что ты думаешь, его не интересует. Однажды он комиссару сказал, что ты шибко умный. Спишет он тебя, непременно спишет, чем-то ты ему не угодил.

Слова боцмана меня насторожили. Надежды на благополучный исход меня покинули, и в душе опять зародилась тревога. Впервые пожалел, что отказался от направления в БГМП. В тоже время не мог понять, чем же мог "насолить" капитану, ведь поведение мое на судне за это время было, как мне казалось, безупречным.

И тут я вспомнил разговор капитана с лоцманом во время шлюзования в Антверпене. Пожилой лоцман, весьма доброжелательный и в меру любопытный, прочитав только что заполненную старпомом лоцманскую квитанцию, вдруг спросил: — Знаете, капитан, я люблю русскую литературу и имею немало друзей среди русских эмигрантов. Скажите, фамилия Сейдбаталов — это ведь не русская?

— В России живут люди многих национальностей, — делая вид, что не понимает намека, произнес капитан.

— Да я знаю, около двухсот. Простите, а какой национальности вы, капитан?

Ответ был для меня совершенно неожиданный: — "Ленинградский татарин!"

Молчание длилось недолго. Лоцман оказался человеком весьма образованным для иностранца. — О татарах я много читал и знаю казанских, крымских, татар, живущих в Средней Азии, но впервые слышу о ленинградских, — с улыбкой и недоумением сказал он.

Для меня, разумеется, это тоже было открытием. От моих родных слышал, что в свое время русские цари охотно приглашали в столицу России татар на работу дворниками, и перед революцией их в Питере проживало довольно много. Они заодно ревностно служили городским властям и исправно докладывали о неблагонадежных. В Петрограде до сих пор имелась большая мечеть. Но о "ленинградских татарах" как о национальности услышал впервые. И вот теперь вспомнил: тогда я, как и лоцман, не удержался от улыбки, которая не ускользнула от капитана. Меня неотступно мучила одна мысль, что скажу в кадрах, да и будут ли там меня расспрашивать?

— Не велик прыщ, чтобы о тебе начальство беспокоилось, — говорит боцман и, словно отвлекая меня, гоняет снимать салинг-блоки на мачте. Ребята надо мной посмеиваются: — Тебе, Михалыч, твои "бюль-бюли" уже не нужны. За два дня излучение радара убило в них все живое. Когда женишься, придется тебе нас на помощь звать.

Отшучиваюсь в том же тоне: — От вас толку никакого, сами-то под теми же лучами ходите. У меня-то до свадьбы все еще нормализуется, а вот вам к приезду жен придется на помощь мотылей звать.

Ребята отстают и на всякий случай просят боцмана найти работу на кормовой палубе. — Обойдетесь, —