Пока я всеми силами пыталась слиться с выкрашенной в отвратительный цыплячье-жёлтый цвет стенкой, забивая возникающую тошноту всё новыми порциями чая, медсестра продолжала допрос с пристрастием, но в итоге скрепя сердце согласилась выписать столь желанную справку, параллельно продолжая ворчать и на самого парня, и на Евгения Валерьевича, слишком наплевательски относящегося к здоровью вверенных ему учеников. Под монотонный бубнёж женщины оказалось легче лёгкого впасть в состояние полной отрешённости, граничащей с начинающимся сном, и спустя какое-то время я совсем забыла, где нахожусь, и перестала вслушиваться в происходящее рядом, погрузившись в свои гнетущие мысли.

Несмотря на то, что я всегда считала себя натурой скорее склонной к скепсису и прагматизму, нежели к романтическим порывам или действиям в угоду эмоциям, мне зачастую тяжело удавалось подобрать рациональное объяснение своим поступкам. И дело касалось вовсе не случайных сиюминутных капризов вроде желания спрятаться от людей, которым я полностью доверяла, чтобы истерично рыдать из-за повседневных проблем, или попытки поставить на место зарвавшегося наглеца Иванова.

Более чем за год в новой гимназии я так и не смогла найти в себе силы рассказать истинную причину переезда своей семьи, а ещё логично вытекающее из неё объяснение неадекватной гиперопеки со стороны родителей, не раз устраивавших сцены только из-за того, что я не ответила на телефонный звонок или задержалась на прогулке на пятнадцать минут дольше положенного времени.

К собственному стыду, я пыталась как можно реже вспоминать то прекрасное время, когда была не единственным ребёнком в семье. Костя, мой старший брат, надежда, опора и любимец родителей, самый лучший друг из всех возможных, разбился на машине два года назад, возвращаясь домой на выходные из дождливого Питера, где учился в военно-медицинской академии, как и мечтал наш отец. Несколько месяцев его пытались вытянуть с того света, но чуда не свершилось, и с согласия моих родителей в один из предновогодних дней он, уже не способный жить самостоятельно, был отключён от всех поддерживающих аппаратов.

Сразу после этого мы занялись продажей квартиры, потом переездом, моим поступлением, лишь бы скорее сбежать от всех воспоминаний о прежнем тихом счастье, а потом, когда вынужденно пришлось остановиться, никто не знал, что делать дальше. Родители усиленно работали, а всё свободное время тратили на меня, и чем настойчивее становилось их внимание и желание участвовать во всех аспектах моей жизни, тем меньше хотелось делиться с ними чем-нибудь действительно стоящим. Я закрывалась, молчала, иногда даже откровенно дерзила, доводя впечатлительную и легко впадающую в панику мать до слёз, о чём всегда жалела, в итоге извиняясь и рыдая уже с ней за компанию. Никто не мог, не хотел, не находил смелости, чтобы сесть и поговорить обо всём, что случилось. Наверное, это было неправильно, это показатель слабости, но по-другому мы не могли, поэтому играли в новую счастливую жизнь как умели.

Последний раз я видела Костю в больнице, сразу после аварии, но единственное отложившееся воспоминание о тех нескольких минутах в палате до первого в моей жизни обморока ограничилось лишь видом огромных пятен крови на белоснежных простынях.

Меня вывел из задумчивости лёгкий скрип двери, закрывшейся за вышедшим из кабинета Ивановым. Почему-то мне казалось, что мы должны бы вернуться на урок физкультуры вместе, как и уходили с него, но у медсестры, имя которой я, к своему позору, так и не запомнила, оказалось совсем иное мнение на этот счёт.

— Я же сказала, пока всё не выпьешь — не уйдёшь. Сейчас ещё померю тебе давление, и если всё будет в порядке, выдам тебя на руки кому-нибудь, одна домой не пойдёшь, — решительно заявила женщина и достала потрёпанный старенький стетоскоп из выдвижного ящика, еле открывшегося из-за её чрезмерно объёмного живота, с трудом прикрытого трещащим от натяжения белым халатом.

Шансов выбраться отсюда как можно скорее оставалось немного: давление у меня и в лучшие времена было низким, а уж теперь надеяться на нормальные показатели и вовсе не приходилось. Как назло, я не догадалась взять с собой телефон, поэтому не могла позвонить или написать никому из подруг и надеялась лишь на сообразительность Наташи, которой следовало бы собрать все мои вещи из раздевалки и прийти сюда на помощь после окончания урока. Намного хуже будет, если обо всём решат сообщить родителям, и без того при любой возможности находящим поводы лишний раз обо мне побеспокоиться.

Пока я буквально спала с открытыми глазами, наотрез отказываясь допивать самый мерзкий в своей жизни напиток из-за мерзкого сладкого привкуса во рту, вызывающего в дополнение к головокружению ещё и тошноту, успел подойти к концу урок. Мне еле удалось сдержать вздох облегчения в продолжение весёлой громкой трели, и оставалось лишь дождаться Колесову, которой явно понадобится около получаса, чтобы переодеться самой, собрать всё необходимое и дойти сюда из зала.

Однако уже через пару минут раздался настойчивый и невероятно обнадёживающий стук в дверь.

— Здравствуйте! Я за Полиной Романовой, можно? — вкрадчиво поинтересовалась Рита, просунув в щель приоткрывшейся двери свою кудрявую голову. Она быстро нашла взглядом меня, сгорбившуюся на одной из столь ненавистных больничных кушеток, и приободряюще улыбнулась.

Спустя пять минут, потраченных на выслушивание длинного списка рекомендаций от медсестры, касающихся моего питания, продолжительности сна и образа жизни, мы наконец смогли выбраться обратно в коридор, показавшийся пристанищем свободы, счастья и радости. Даже тут же чуть не сбивший меня с ног мальчуган, с визгом пронёсшийся мимо, вызвал не раздражение, а умиление.

— Поль, ты как себя чувствуешь вообще? Выглядишь, если честно, так себе, — Анохина схватила меня за руку и остановила, чтобы нежно и заботливо пригладить растрепавшиеся на затылке волосы.

— Да нормально. Быстрее бы выйти на улицу, на свежий воздух, — не моргнув глазом, соврала я, чувствуя себя хуже некуда с тех самых пор, как вновь пришлось неимоверными усилиями удерживать вес своего тела на подгибающихся от слабости ногах. Ладонь судорожно обхватила пузырёк с нашатырём, сунутый преподавателем и до сих пор лежавший в кармане спортивных брюк, на которых, благодаря чёрному цвету, совсем незаметными оставались капли чужой крови. Но я-то знала, что они там, и вопреки желанию не могла перестать думать об этом, делая себе ещё хуже. — А где Наташа?

— Ой, действительно, надо ей позвонить! — спохватилась Ритка, округлив и без того большие, чуть навыкате глаза. — Она ведь не знает, что я тебя уже забрала!

— Подожди, как не знает? Это не она тебя попросила зайти?

— Ой, нет. Мы же сейчас сидим вместе со Славой, ну знаешь, Чанухиным, и я случайно увидела у него в телефоне фотографию из входящих сообщений и пошутила, что это похоже на иллюстрацию к «Кэрри», а он рассмеялся и показал мне сообщение, где минутой ранее примерно то же самое написал в ответ, и мы начали обсуждать как тяжело экранизировать Кинга, ну помнишь, я вам с Наткой как-то уже объясняла эти нюансы, — она тараторила, как обычно пытаясь за несколько секунд пересказать какую-нибудь длинную историю, пропуская действительно важные моменты, зато делая акцент на несущественных и малоинтересных деталях.