Она шла к холму по тропинке, уже плохо различимой в сумерках, и в памяти само собой.

«Я люблю, я люблю мое чудо. Я люблю тебя вечно и всюду. И на крыше, где детство мне снится, и когда ты поднимешь ресницы, – а за ними в серебряной стуже старой Венгрии звезды пастушьи, и ягнята, и лилии льда. Так возьми этот вальс, этот вальс „люблю навсегда“… Я с тобой танцевать буду в Вене, в карнавальном наряде реки, в домино из воды и тени – как темны мои тростники! А затем прощальною данью я оставлю эхо дыханья в фотографиях и флюгерах. Поцелуи сложу перед дверью, и волнам твоей поступи вверю ленту вальса, скрипку и прах»[3].

«И на крыше, где детство мне снится…» – на горячей крыше асиенды, в Школе. Они уснули там однажды, голова к голове, на длинной узкой деревянной скамейке, которая крепилась одним краем к каменному борту террасы. Она проснулась первая и, подняв голову, смотрела на спутавшиеся во сне темно-русые Петькины волосы, потом легла щекой на руку и смотрела сквозь них на солнце. Солнце в Белой Пристани в июле оставалось мягким и рассветным несколько минут. Потом стремительно наступала жара. Петька открыл свои хитрющие глаза и сказал угасающим голосом: «Сестра! Пить!»

У них руки были в фиолетовых пятнах, а их одежда была ни на что не похожа – ночью, пока они спали, их обильно засыпало спелыми шелковичными ягодами. Они уснули под единственным деревом, которое росло на крыше, под старой шелковицей, и утром ягоды продолжали падать. Еще полчаса они ели шелковицу, разглядывали свои убитые насмерть шорты и футболки и смеялись. Особенно смешным им казалось то, что во втором корпусе уже полчаса шел древнегреческий, к тому же в тот день у них был контрольный диктант – обхохочешься.

Летом у них была сокращенная программа – только до одиннадцати и только языки. Однажды Петька заявил декану: «Во всем мире в школах каникулы. Мы что, не люди?» Молчаливый Александр Григорьевич, рассматривая в лупу какой-то переусложненный фамильный герб в старом каталоге, задумчиво пробормотал: «Ну, в каком-то смысле, конечно, люди…» Возмущенный Петька задом вышел из кабинета и помчался звонить Деду. Дед выслушал его и сказал:

– Пока я жив, я буду делать из вас других. И у вас все всегда будет не как у людей.

(Спустя двадцать лет Густав Эккерт, переживая острое чувство вины за то, что личные траектории «других» детей оказались избыточно сложными, действительно какими-то не вполне человеческими, сказал бы, наверное, что-то другое.)

– Дед, ты гестаповец, – ляпнул грубиян Петька, не подумав, конечно, о последствиях.

– Нет, лапушка, – нежно произнес Дед. – Я антифашист по определению. И вся наша фамилия принадлежала во время оно к антифашистской аристократии. Поэтому за гестаповца ты получишь так скоро, как только я смогу приехать. Поцелуй, пожалуйста, за меня хорошую девочку Ивон.

Хорошая девочка Ивон конечно же смирно сидела рядом и ждала, чем закончится справедливая борьба друга за летние каникулы.

Петька бросил трубку на рычаг и уныло сказал:

– Тебя велели поцеловать.

И поцеловал ее в обе щеки и в нос.

Когда они были уже полностью фиолетовыми от шелковицы, на крыше появилась Мама Ира и закричала издалека:

– Вы… маленькие злобные мучители… идите мыться немедленно!

И было видно, что она не сердится.

Через шесть лет, пятого декабря, барон Эккерт тряс ее за руки, бил по щекам и повторял:

– Ивон! Ивон! Ты – моя внучка! Останься, не уходи!

Она еще слышала его, но проваливалась и удалялась – у нее останавливалось сердце. Без Петьки она не умела жить, а он уже превратился в дым и ветер, присоединился к летящим над перевалом облакам.

– Ты – моя внучка! – повторял дедушка Эккерт, видевший, как стремительно наваливается на нее предельное одиночество. И он хотел успеть встать между нею и тем миром, а она уже не видела и почти не слышала его.

Зато она увидела что-то другое, но никогда бы не смогла проименовать увиденное. Наверное, поэтому она и стала профессионально заниматься философией (она никогда бы не смогла сказать: «поэтому я и стала философом»), что философская практика стремится преодолеть границы языка. Правда, нельзя сказать, что увиденное было безымянным, – просто любой из эпитетов, любое из известных ей слов, описаний упростило и уничтожило бы то, что с тех пор живет в ней как второе сознание. При необходимости она может активировать его, смотреть сквозь него, посредством него, давая собственно сознанию возможность проводить время в приятном картезианском полусне.

…Очень интересная, очень странная структурка, маленькая, растущая, легкая… (Что значит – легкая? Она была легкой!) Иванна смотрела на нее (местоимение «она» требует объекта, но то, что видела Иванна, не было объектом) и вдруг поняла, откуда взялась захватившая ее странность: то, что она видела, ни к пространству, ни к времени не имело никакого отношения. «Возьми себе», – сказал ей кто-то незнакомым и вполне обычным голосом.

Она открыла глаза и села. Нечто заменило в ней вырвавшуюся Петькину часть, и она уже смогла сидеть и дышать. И увидела худое, родное, сердитое лицо Эккерта.

– Слабачка ты, Ивон, – сказал тот с неожиданно Петькиной интонацией. И улыбнулся.

И она попыталась улыбнуться в ответ. Иванна никогда и никому не улыбалась так, как Деду. Она обожала его – самого сильного, самого умного и, несмотря на жесткость, – самого доброго человека. Но улыбка в тот раз у нее не получилась. И тогда она погладила его по руке.

Сейчас Деду семьдесят пять. Когда она вернется домой, ее обязательно будет ждать е-мэйл от Эккерта. Они оба не любили электронную почту, но та все-таки создавала иллюзию близкого общения. Скорость была, вообще говоря, не так уж и важна, ничего срочного они друг другу не писали. В течение последних двух месяцев только и делали, что методично обсуждали замысел ее книги о социальных сценариях конца-начала тысячелетия, и с каждым письмом Деда замысел казался ей все более дохлым. Дед уже давно не касался темы индивидуального пути, деятельности и миссии. Он, создавший в свое время миссионерскую школу, написал ей полгода назад, что когда человеку исполняется тридцать лет, он уже сам хорошо знает, что ему делать и перед кем он отвечает.

Иванна положила свою подушечку на снег и села, скрестив ноги. Она сидела опустив голову и смотрела на свои руки. Если бы Виктор мог увидеть ее, он бы, возможно, испытал тревогу. Это была какая-то незнакомая Иванна. Другая.

– …Если это люди, – говорила Иванна, – даже если много людей, можно установить коммуникацию, связь.

– Только одно: восстановить смысл. Смысл. Жизнь может иметь любое содержание. Содержание для жизни вторично. Но жизнь должна обладать внутренним смыслом.

– Это понятно.

– Это не так просто, как тебе кажется. Тут мало понятного. Ты должна думать.