Приходил папа, приносил молоко в стеклянных бутылках, сырки с изюмом, булочки, мед. Придерживая шапку, рассматривал меня в окне второго этажа, писал маме записку: «Назвал Санькой. Категорически. Никаких Валиков быть не может». Записку я видел потом своими глазами – мама хотела назвать меня Валентином.

Когда мне было шесть лет, мама умерла. Глупая смерть, глупее не бывает. Она работала в лаборатории завода химволокна, всю их лабораторию услали «на картошку» за сто пятьдесят километров от города, почти на границу с Белоруссией. Там у нее случился острый аппендицит, начался перитонит. Сначала машину искали, потом до райцентра ехали. В райцентре больничка была, но хирург пил с обеда и находился не при памяти – уже не мог принять вертикального положения, как ни пытался. А до города не довезли. Я хорошо помню, как папа сидел на кухне, молчал, не плакал и держал в руках мамин синий фланелевый халат. Я долго тулился к его плечу, пока он в конце концов не заметил меня. Тогда взял меня на руки и вместе с халатом прижал к себе. От халата пахло мамой, от папы пахло водкой.

По всем правилам папа должен был спиться. Но не спился, даже женился спустя несколько лет. Он преподавал в пединституте историю, а она – методику начальной школы. Лилия Ивановна, бездетная старая дева в толстых очках, коротко стриглась и ходила только в брюках. «Суфражистка», – говорил про нее папа. Детей у них больше не было. Кстати, про детей она, кажется, не понимала ничего, несмотря на свою методику начальной школы. Плохо готовила и не догадывалась об этом – мы с папой ей не говорили. В меню были бесконечные жареные кабачки, синеватая отварная картошка и докторская колбаса, которую папа привозил из Киева, куда ездил иногда в командировки – в институт повышения квалификации или в министерство образования. По-моему, тогда он уже был проректором по учебной работе.

Я был худой, угрюмый, обидчивый. Совершенно без чувства юмора. Мне все время казалось, что на меня нападают, смеются над моими очками, над моими ушами, над моими ластоподобными ботинками – у меня уже в двенадцать лет был тридцать девятый размер. На самом деле никто в общем-то не смеялся, у многих были очки, прыщи, кривые зубы и хронически заложенные носы, но все равно каждое утро, прежде чем отправиться в школу, я как бы надевал доспехи и опускал забрало. И так, скрежеща, лязгая и громыхая, неуклюже брел через Марьину рощу на Вал, мимо Коллегиума и Борисоглебского собора в нелюбимый желтый дом, бывшую женскую гимназию, бывшее реальное училище, с метровой толщины стенами, с арками и с большим подвальным коридором, уходящим куда-то в ретроспективную бесконечность или непосредственно к Антониевым пещерам.

Всем содержанием школьной жизни, начиная класса с четвертого, была пубертатная маета обоих полов, но девочкам непременно нравились старшеклассники. Именно по их поводу они переписывались на уроках, непрерывно шептались и наматывали круги по школе на большой перемене. Я уговаривал себя влюбиться в кого-нибудь, старательно и подробно думая то о Ленке Волковой, то о Наташе Ким, но чувство как-то срывалось, соскальзывало, когда я случайно забывал о том, что надо думать о ней (неважно о ком). То есть все мы как-то приноравливались к жизненным схемам, а учились как бы между прочим. По крайней мере я и по крайней мере до тех пор, пока вместо старенького и невнятного физика Георгия Петровича к нам не пришла Галя. И к тому же она стала нашей классной. Через год, холодным декабрьским утром я провожал ее на киевский автобус, откуда начинался ее путь в Торонто к мужу. Я сжимал синей от холода рукой широкий кожаный ремень ее замечательного рыжего кофра и со всей своей шестнадцатилетней категоричностью думал, что лучше бы мне отрезали руку вместе с этим ремнем и этой невероятно стильной пряжкой, чем разжать пальцы и отпустить сумку, а вместе с ней Галю. Вообще-то ее звали Галина Михайловна. Она была маленькой, носила брюки и разноцветные свитера, большие кожаные сумки и замшевые мокасины, за что на нее косились другие училки. И она была очкариком – как и я. Только очки у нее были какие-то эдакие, в тонкой черной оправе, и очень ей шли. Когда она впервые пришла к нам, мы все рассматривали ее – оранжевый свитер с выводком черных котят на груди, длинную каштановую челку, которая почти закрывала лицо, когда она смотрела в классный журнал. Потом новая учительница оторвалась от журнала и поверх очков посмотрела на наш 9-й «А». Глаза у нее были немного монгольские, растянутые к вискам. Вот этими шаманскими глазами она медленно обвела класс и спросила:

– Чего вы такие мрачные? Физику не любите?

– Не любим, – честно ответил Валерка Панченко.

– Ну, извините, – сказала она. – Тогда вам придется меня терпеть.

В нашей школе, может быть, из-за столетней ее истории или просто в силу традиционной замшелости провинциального образовательного департамента, все было каким-то анахроничным, начиная от мебели и сливных бачков в туалете и заканчивая учителями. Поэтому Галя выглядела как «Феррари» среди «Запорожцев». И не было бы ничего удивительного, если бы я немедленно влюбился в нее, как, наверное, поступило все мужское сообщество с седьмого по десятый. Я бы благополучно затерялся среди толпы ее поклонников и сохранил бы полную анонимность… если бы она не влюбилась в меня.

Возможно, я бы умолчал об этом, но Галина Михайловна, Галина была именно тем человеком, который изменил мою самооценку с минуса на плюс. Она смотрела на меня грустными шаманскими глазами, когда думала, что я не вижу этого, или не смотрела вовсе, когда вызывала меня отвечать. Я нес какую-то ахинею, и она ставила мне точки в журнал, просила подготовиться к следующему уроку. Я учил! Но отвечать не мог – у доски у меня случались головокружение и тахикардия. Дома я стоял перед зеркалом и рассматривал свой нос, губы, подбородок – и впервые смотрел на свое лицо с интересом и без отвращения. Галя совершила чудо: из маленького и несчастного мальчика с тусклым детством я начал медленно и заинтригованно превращаться в мужчину. Я расправил плечи и засунул руки в карманы. Понял, что у меня длинные ноги и независимая спина. Только я совершенно не знал, что мне делать. Долгое время (примерно месяца два) я думал, что мои одноклассники ничего не замечают. Наверное, потому, что практически не смотрел по сторонам. Я смотрел либо в себя, либо в пространство, либо на Галю. А она смотрела на меня. Думаю, для всех окружающих это был бесплатный цирк – они следили за нами, как за акробатами под куполом, и все ждали, когда оборвется музыка, вступит барабанная дробь и мы отстегнем лонжи.

Ей было двадцать шесть лет.

Я хотел ей позвонить на Новый год, ровно в двенадцать часов, и не смог. Всю ночь я бродил по замерзшему, еле-еле запорошенному сухим снегом Чернигову, набредая на веселые подогретые компании, проходя по диагонали дворы-колодцы и безмолвные неосвещенные скверы. Эта медитативная прогулка стоила мне двухстороннего воспаления легких. Второго января меня уложили в терапию областной больницы, а через три дня она пришла ко мне. К тому времени антибиотиками мне сбили температуру, но я чувствовал головокружение и невесомость. Я стоял у окна и смотрел на больничный парк. Больше всего мне нравились большие тополя. «Окно выходит в белые деревья, в большие и красивые деревья», – вертелось в голове. Я не помнил – откуда.