страшен был его вероломно-злобный взгляд. — А как выразительны глаза канудосца-бандита! — похвалил, ободряя, великий маршал. — С кого срисовал?» — «Не прогневаетесь, великий?..» — «Спрашиваю — отвечай». — «С вашего главного проверщика, с Педро Карденаса». — «А-а… — Маршал прошелся разок-другой. — Надеюсь, понимаешь, что если проболтаешься?..» — «Нет, нет, неужели посмею, прикажите переделаю…» — «Нет, оставь… Преподнесешь мне картину при избранных гостях, и держись высокомерно, не то в порошок сотру, а когда похвалю — повыше задери свой сопливый нос да отверни спесиво чумазую рожу, понял? Уничтожу, если забудешь…» — «Понял, грандис…» А полковник Сезар, при всей своей занятости, не терял даром времени, по крупицам подбираемого там и сям, — по настойчивой просьбе овдовелой Сузи, не признававшей любви без риска, выдал ее за Каэтано, разведя того с женой. Вырядившись мужчиной, довольная Сузи (ночному стражу куда легче было подловить ее) на цыпочках кралась к великолепному дворцу грандхалле и, шепнув охране пароль: «Четырежды семнадцать — один», — деловито проходила с одним из караульных в тайную комнату, где развалившийся на черной тахте полковник дожидался своей обольстительнозадой Сузи, а тремя-четырьмя комнатами подальше пленительная апатичная Стелла равнодушно выбивала из рояля бравурную музыку, а еще дальше, намного дальше, в Средней Каморе, вторично ожененный Каэтано взирал на ложе супруги, где две продолговатые подушки, прикрытые одеялом, изображали Сузи, — спустя короткое время по всей Каморе все же разносилось: «Три часаааа нооочиии… (тут Каэтано вздыхал, восклицал: «Ух, полковник, мать твою так и разээтак!..») — и бодро заканчивал: — Всеее гени-ииальнооооо!!!!» А в Канудосе в это самое время уставший за день Сенобио Льоса, присев под деревом и припав затылком к холодившему стволу, закрыв глаза, извлекал из заточенной в руках его шестиструнной печали легкие, мягкие звуки — такие, чтоб не развеялись сны утомленных трудом канудосцев. Удивительно, необычно звучала гитара под пальцами великого кузнеца, неумелая в иных руках… Казалось, двое, если не трое, играют одновременно… Эх, кому было знать, кроме закрытых глаз, как удавалось Сенобио Льосе выражать уйму всяких историй одновременно…

Давайте посмотрим и на скитальца, все-таки он для нас главный; видите, съежился, окатываемый волнами страха, — перед Мичинио стоял. Сощурив глаза, смотрел на него самовластный главарь жагунсо, и свирепо взблескивали под золой раскаленные уголья.

— Значит, вправду нет больше денег, малыш?

— Нет, — еле выдавил из себя Доменико, лицо горело, спина леденела. — Хотя… как же нет — еще сорок драхм и несколько грошей.

— Эти крохи ты мелким птахам скорми, малый, а я птица иного полета, сопляк…

И беспощадным огнем полыхнули жуткие глаза.

— Значит, нет других денег?

— Нет, честное слово… — И вспомнил: есть, есть еще, как же, как он забыл о них! — Тысяча драхм… В Краса-городе, у срубленного дерева!..

Мичинио пошел к нему своим страшным шагом — тяжелым и легким, жестко ухватил за грудки каатинговой рукой, грубо притянул к себе помертвевшего скитальца — близко-близко нависло страшное лицо над бессильно откинувшим голову — и в упор спросил:

— Почему же скрывал?! — И вздрогнул испуганно — Мичинио вздрогнул! — оттолкнул Доменико, грозно обшарил глазами комнату, с ножом в руках подкрался к шкафу, рванул дверцу — никого, обернулся стремительно, уставил злобно пылающий взгляд на тахту, приподнял свисавший край пестрого паласа и ловко запустил нож под тахту, но понял по звуку — и там никого, и все равно заглянул; потом осторожно подошел к сундуку, ухватился тихо за ручку, с ножом наготове, и разом поднял резную крышку, — никого!

«Ищет брата Александро, — осенило Доменико. — Брата Александро…»

Приободрился скиталец и испугался — что, если лютый каморец прирежет единственную его надежду? Но в комнате не было больше вещей, и не было закутка, где бы прятался кто-либо… Мичинио настороженно приоткрыл узкую дверь, велел задумчиво: «Позовите мне Чичио!» И когда, пресмыкаясь, приполз Чичио, уничижаясь холуйски, главарь жагунсо сказал равнодушно и все же деловито:

— Войну ведем сейчас, и великой Каморе надобны деньги. Вместе отправитесь в Краса-город, мои халеко, пешком, соберитесь, на рассвете подойдите к воротам Среднего города, выпустят вас. Ножа с собой не брать. На пятую ночь, как заберете деньги, — сразу назад. В пути не мешкать, ни с кем в разговор не вступать. Если хоть пальцем тронете друг друга из-за денег и вообще, кишки из вас выпущу. Ты, Чичио, отлично знаешь, что ждет за это. А ты, сосунок, не вздумай смыться с деньгами, — о как зловеще взблеснули уголья глаз, колюче пронзили, прожгли расширенные зрачки перепуганного Доменико, — из преисподней достану, на дне морском найду…

На рассвете Доменико отправился к воротам Средней Каморы.

Медленно выявлялся из мрака город.

Петэ-доктор шел рядом, нес запас еды на дорогу. Оба были в деревянных накидках-щитах и масках. Оказалось, рано пришли — еще не изволил явиться Чичио, но часовой открыл им массивные ворота и выпустил Доменико из Каморы. Накидку-щит он сдал. Петэ-доктор стоял рядом, обвязанный крепкой веревкой, второй конец которой надежно намотал на руку страж, — в двадцати шагах от него, в Каморе. Хорошо, что Петэ-доктор провожал, ободрял ласковым взглядом — заметно было и сквозь узкие щели.

— Сколько драхм привезешь?

— Тысячу.

Безмолвно завывая, разрывался, рассеивался мрак.

— Тебе известно, на что их употребят?

— На борьбу с этими канудосцами. — И захотел проявить хоть толику ума. — Жестокие они люди, вон как изувечили каморцев.

Петэ-доктор снял маску, оглянулся и, ухватив его руками за голову, притянул к себе, прямо в ухо шепнул:

— Носы и уши отрезаны у злосчастных дней пять спустя после смерти. Я врач, Доменико, меня не провести.

— Как… — у Доменико перехватило дыхание. — Как, и глаза потом выкололи у трупов?..

— Да, и глаза.

— Кто ж надругался так?..

— Их молодчики, — доктор указал пальцем.

Блекло проглядывалась в сумерках Камора.

— Зачем… Для чего?..

И сам сообразил.

А доктор пояснил шепотом:

— Враги они им… Хочешь узнать все?

Доменико испуганно отстранился и печально опустил голову.

— Сказал — из преисподней достанет меня, на дне морском найдет.

— Кто, Мичинио?

— Да.

— Как знаешь…

У Доменико закололо в глазу — что-то попало; он крепко тер веки, с трудом раскрывая их время от времени, и сквозь слезы тускло посвечивал трехъярусный город.

— Попало что-нибудь в глаз?

— Да.

— Подойди, выну.

Но подошел сам, нежно обхватил рукой лицо Доменико, вывернул веко и осторожно, неторопливо, нежно подул — утишил душу скитальца, а Доменико сжался в ожидании пощечины и крепко ухватился за Петэ-доктора.

Доктор отпустил его и грустно сказал:

— Если когда-нибудь кто-нибудь спросит, как покинул Камору, скажешь, что я Влепил тебе на прощанье хорошую оплеуху. Понял?

— Нет.

— Все равно скажешь так, — и поцеловал его в