– …поэтому и назвал батюшка Себастьяном, – донеслись до нее слова исправника. Оказывается, она так задумалась, что прослушала главную часть его ответа. Ну да не переспрашивать же!

– Хорошее имя, – сказала Катрин, чтобы хоть что-нибудь сказать. – А вам приходилось, Себастьян Осипович, плавать по Лене до Якутска?

– Единожды плавал. – Исправник успокоился и принял обычный вид.

– Расскажите, много ли в пути интересного. Каких вы зверей видели, какую рыбу ловили? – Катрин спрашивала, а сама все поглядывала туда, откуда должны были появиться муж и Иван Васильевич. Не заметить их возвращение было невозможно из-за того же бурятского «эскорта», но в степи никого не было видно.

– Интересного не так уж и много. Зверь непуганый – медведи там, лоси, изюбры. Олень дикий. Птицы боровой тоже в достатке, главные – глухарь и тетерев. А рыба… что рыба? Рыба самая обычная – хариус, таймень, стерлядь… Вот, пожалуй, что Ленские Столбы – это, и верно, интересно. Красотища неописуемая! Ну да вы проплывать будете – сами увидите. Может быть, и остановочку сделаете.

Исправник разговорился, а Екатерина Николаевна уже ерзала в нетерпеливом волнении: ну где же они запропастились, эти рыцари самозваные?!

А они появились совсем не с той стороны, откуда она их ждала. Катрин услышала сзади дробный перетоп копыт, оглянулась и увидела мужа уже у задних колес своей брички. В руках он держал как будто розово-сиреневое облако – такой огромной была охапка веток, почти сплошь покрытых небольшими цветами.

Кучер натянул вожжи, бричка остановилась. Исправник тут же выскочил из нее и вытянулся сбоку от ступенек. Муравьев развернулся в седле и без помощи рук, которые все равно были заняты, ловко спрыгнул на землю. Сделал шаг, другой и внезапно повалился вперед, рассыпав «букет», – словно споткнулся на ровном месте. Исправник рванулся, вскрикнув «О Господи!», и удержал генерала от падения на землю. Голова Муравьева запрокинулась, фуражка съехала набок, лицо посинело – он задыхался.

Испуганная Катрин бросилась на помощь Чайковскому, и ей в лицо ударила снизу волна удивительно тонкого, нежного и в то же время удушающего, щиплющего глаза аромата. Это пахли цветы багульника.

Вдвоем они отнесли в сторону от дороги и положили на траву бесчувственное тело Муравьева, а к ним уже спешили и Вагранов с Элизой и Штубендорфом, и Струве с Енгалычевым, и казаки, и обслуга, и конечно же вездесущие буряты.

– Что такое? Что случилось? – слышалось растерянно-безответное бормотание вокруг распростертого генерал-губернатора и доктора, который молча оказывал первую помощь неожиданному пациенту: расстегнул его мундир, развязал шейный галстук и совал под нос какой-то пузырек. Екатерина Николаевна, опустившись на траву, держала голову мужа на коленях.

– Цветки это багульничьи, – сказал урядник Аникей Черных, и все уставились на него, будто впервые увидели. – Не каждый человек запах ихний примает. Вот и генерала нашего с него воротит. А другому кому вовсе и ничего.

Аникей посмотрел на Вагранова и Элизу, и все остальные, как по команде, повернулись к ним. Иван Васильевич только развел руками, как бы говоря: «Что тут поделаешь?!» А Элиза покивала и вытерла глаза кружевным платочком.

В этот момент генерал чихнул, и внимание окружающих переключилось на него.

Он открыл глаза, обвел взглядом склонившиеся лица и сморщился, как от сильной боли.

– Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? – спросил доктор.

– Наверное, так же, как Дон Кихот Ламанчский после схватки с ветряной мельницей, – медленно ответил генерал.

– О-о! – в голос, но с разной интонацией, произнесли Катрин и Штубендорф. Она – с радостным удовольствием от того, что муж знает этого героя литературы и может шутить не в самом лучшем для шуток состоянии. Он – с уважительным почтением к тому, что генерал-губернатор сохраняет свое лицо даже в столь непрезентабельном виде.

Муравьев с некоторым трудом поднялся, слуга Василий бросился его отряхивать от травяной прошлогодней трухи, но хозяин отстранил его:

– Иди, Василий, к своему тарантасу, надо ехать. Все – по местам!

Когда все разошлись и у брички остались лишь сами Муравьевы и Штубендорф, Николай Николаевич спросил:

– Доктор, благодарю вас за помощь, но все-таки что это было?

– Я бы назвал это предупреждением самой природы: будьте осторожнее. Не покупайтесь на красоту.

Муравьев кивнул, с грустью глядя на рассыпанные ветки и растоптанные цветы. И, уже снова сидя в бричке, огорченно сказал Катрин:

– Не вышло из меня романтического героя.

5

На Качугской пристани собралось великое множество народу: помимо самих отъезжающих, была вся местная администрация, священник и диакон местной церкви, качугские купцы и мещане, крестьяне из окрестных деревень, а также рабочие, строившие лодки и обновлявшие причалы.

Все ждали торжественных проводов генерал-губернаторской экспедиции, назначенных на три часа пополудни.

Разумеется, здесь были и буряты со своими тайшами. Они перед этим сопроводили генеральский поезд до гостинички, в которой временно, до отправки, разместились основные участники, а затем последовали за бричкой, отвезшей Муравьева и Струве на пристань: генерал-губернатор и начальник экспедиции намеревались предварительно обследовать те средства, на которых им предстояло плыть.

Конечно, это следовало сделать гораздо раньше, но у главного начальника края на то не было времени, а Струве, занимаясь свалившимися вдруг на него заботами, просто не успел.

Однопалубные лодки-павозки, громоздкие и неуклюжие, строившиеся с осени и стоившие губернской казне немалых денег, вызвали у генерал-губернатора большое неудовольствие. В сопровождении начальника местной «верфи» он обошел, а вернее – обежал, двигаясь спорым и легким шагом, все три весьма непривлекательных деревянных сооружения, поставленные каждый у своего причала; осмотрел каюты и общие помещения, размещение грузов, рабочие места для гребцов, даже проверил парусное оснащение, хотя, по собственному признанию, ничего в этом не понимал.

После осмотра сказал главному «судостроителю»:

– Выпороть бы тебя за такую работу, но погожу – посмотрю, каковы эти уроды будут в деле. Ежели плохи – держись за штаны: пощады не будет.

По возвращении в гостиничку генерал сел за стол – написать последние письма, чтобы отправить их с Чайковским. Пользуясь выпавшим свободным временем, он их обдумывал всю дорогу до Качуга. Письма предназначались неприятным для Муравьева людям, но были, по его глубокому убеждению, крайне необходимы, поскольку снова и снова касались самого насущного для него вопроса – выхода на Амур.

В первом он, зная о новом посольстве в Китай, просил Нессельроде обязать пристава этой миссии писать ему, генерал-губернатору, обо всем, что делается в Поднебесной империи, и ничего нового в сношениях с китайским правительством не предпринимать, пока не решится главный вопрос – по Амуру.