усматривала вернейший способ воздей­ствия на массу, в особенности на безвольных, женщин, угне­таемых и притесняемых. Историчность образа христа обе­регала последний от пылкой фантастики гностического умо­зрения, делала его наглядным, рельефным и легко усвояе­мым, а вера в правдивость истории Иисуса придавала хри­стианскому учению о спасении характер эмпирически обос­нованной дисциплины. Словно ночные призраки при ярком дневном свете, стушевывался на фоне мнимой исторической действительности мир гностических эонов, духов, ангелов и демонов.

Достоверность догмы с точки зрения христиан­ства равносильна исторической достоверности. В этом заключается несравненное преимущество христиан­ского учения о спасении перед учением о спасении остальных гностиков, в этом заключается действительная сила хри­стианства, сильно облегчившая ему победу над всеми дру­гими античными мистериальными культами. Сущность хри­стианства заключается не в новом учении о боге, как это утверждают либеральные теологи; ибо бог, возвещаемый евангельским Иисусом, это старый бог позднего иудейства, любящий «отец» неба и земли, в которого превратился древ­ний Яхве под влиянием парсизма и эллинизма и отношение которого к людям еще раввины той эпохи понимали, как отношение к «детям божиим». Сущность христианства не состоит также в новой морали, которой, якобы, учил Иисус, и благодаря которой он будто бы поднял иудейскую этику на высшую ступень; ибо все без исключения нравственные сентенции Иисуса позаимствованы из ветхого завета и на­родной иудейской притчевой мудрости той же эпохи, а быть может даже у стоиков (Сенека), и не содержат ни единой мысли, которая не была бы высказана в тогдашних писаниях. Сущность христианства не заключается также в построении всего мировоззрения на основе антитезы: «бог и душа, душа и ее бог» (Гарнак); ибо это построение вытекает из ан­тичной мистериальной веры в целом и представляет собою только вполне понятное отражение индивидуалистического течения тогдашней религиозной жизни. Как показал Кюмон, оно встречается во всех мистериальных ре­лигиях, даже в древнейшем орфизме и ни в каком отношении не может считаться специфической чертой христианства. Но еще гораздо меньше оснований имеется для утверждения, будто сущность христианства зиждется на «единственной в своем роде» и «все покоряющей» личности исторического Иисуса-человека. Ибо человек Иисус, как таковой, вообще не играл никакой роли в христианстве до тех пор, пока он не был открыт либеральным протестантизмом; ранее указанного момента фигурировал только богочеловек Иисус Христос, т. е. соединение гностического небесного существа с рабом божиим Исайи, которого представляли себе в образе человека, и только это Иисус, казалось, был в состоянии дей­ствовать в человеке как спасительный принцип. Сущ­ность же христианства заключается исклю­чительно в том, что оно собрало воедино те идеи, которые были распространены среди иудейства после вавилонского пле­нения и хаотически переплетались друг с другом и, опираясь на свой мнимо-исто­рический образ христа, подвело под эти сомнительные с точки зрения учения о спа­сении идеи, главным образом под идею лич­ного бессмертия, якобы, несокрушимый фундамент.

Древний Яхве был преимущественно богом праведности. Даровав своим почитателям Моисеев закон, он тем самым открылся им и жил в сознании тех, кто благочестиво со­блюдал закон. После своего пленения иудейство, желая обеспечить себе искупление, потустороннюю жизнь и просла­вление Израиля, почувствовало потребность в любящем боге, который простил бы людям их грехи и распространил бы на них свою благодать, не требуя, чтобы они заслужили это без­упречным исполнением закона. Это новое представление о боге появилось уже в писаниях более позднего иудейства и нашло свое выражение в народном благочестии. Но это пред­ставление нуждалось еще в прочном обосновании, подобном тому базису, которым, по-видимому, служил закон для учения о боге праведном. Тут-то и пришел на помощь гностицизм с его учением о соединении бога и человека в акте познания, с его благовествованием о ниспосланном с небес для иску­пления людей сыне божием, с его превращением мифического Иисуса в исторического, в носителя и проповедника всех тех религиозных идей, которые будили мысль за пределами офи­циально-формальной иудейской религии. Тем самым новое представление о боге приобрело равноценное с законом «от­кровение».

«Гностицизм», — говорит В. Келер (Köhler), — «не имеет основателей; он представляет собой массовое религиоз­ное движение». И он доказывает, что обычная ссылка церкви на Симона Мага, как на духовного отца этого движе­ния, зиждется исключительно на «логике догматики» и лишена всякого исторического фундамента. Но если нена­висть церкви к еретикам оказалась в состоянии измыс­лить родоначальника гностицизма, потому что она не знает безличных, массовых движений и нуждается в индивидууме, которого она могла бы предать персональной анафеме, то разве столь свойственная людям тенденция видеть свои иде­алы воплощенными в определенных чтимых ими личностях не могла с таким же успехом выдумать Иисуса и приписать его личной инициативе христианское массовое движение? Те­ология неоднократно обращала внимание отрицающих исто­ричность Иисуса на то обстоятельство, что существенной и Характерной чертой христианства является не столько уче­ние его основателя, сколько, якобы, историческая личность последнего. Но один из главных представителей этой тео­логии, Буссе, утверждает, — и это следует рассматривать, как уступку по адресу «Мифа о Христе», — что «чисто исторический момент в сущности никогда не оказывает дей­ствия, а последнее исходит только от живого, наличного символа, в котором личное религиозное убеждение предста­вляется в преображенном виде». Однако, если настоящей двигательной силой христианства был божественный Иисус, то что же может нас еще заставить думать, что основателем этой религии было историческое лицо?

Христианство не имеет своего основателя в обычном смысле этого слова, как не имеют его индуизм, религия Ози­риса, Диониса, Зевса или митраизм. Выросшее на почве ре­лигиозного голода и душевных потребностей массы, кото­рой иудейская религия закона отрезала путь к спасению и которую мог утешить только бог любящий, а не праведный, оно возникло непосредственно из иудейства и стало с тех пор новой, отличной от него религией, прочным фундамен­том для идей которой, послужил гносис и гипотеза истори­ческого Иисуса.

Для иудейства, как такового, бог есть «бог праведный», для христианства же он — «бог милосердный». В этом, или, вернее, в метафизическом и историческом обосновании идей, «милосердного бога» заключается самое коренное различие между христианством и иудейством; «ибо так возлюбил бог мир, что отдал сына своего единородного, дабы всякий ве­рующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Иоан. 3, 16). Эта основная мысль всего гностицизма получила в еван­гелии Иоанна свою окончательную спекулятивную редакцию, правда, ценой того, что любовь божий двусмысленно бази­руется в этом евангелии, с одной стороны, на, чисто интеллектуалистическом истолковании, на отождествлении двух, по существу, различных смыслов (объективного и субъектив­ного) этой любви, а с другой — на обычном чисто эмоцио­нальном ее истолковании.

Евангелие Иоанна, в сущности, подтверждает то, на что было указано мною в «Мифе о христе». а