Бедняга Келебек помалкивал. Каким бы одаренным и самоуверенным он ни был, каких бы сильных покровителей ни имел, Келебек, как и всякий художник, презирающий своих собратьев и все же ищущий их общества, на самом деле ужасно боялся остаться в этом мире в полном одиночестве или попасть в ад.

Мы вышли из дома и отправились в Фенеркапы. Луны не было, но небо мерцало каким-то странным, зеленовато-желтым светом, из-за которого привычный силуэт ночного Стамбула – кипарисы, купола, каменные стены, деревянные дома, прогалины пожарищ – казался чужим, словно очертания вражеской крепости. Поднявшись по склону холма, мы увидели, что вдалеке, где-то за мечетью Бейазыт, полыхает пожар.

По пути в кромешной темноте мы поравнялись с запряженной быком полупустой телегой, которая направлялась, подобно нам, в сторону городских стен. Заплатив вознице два акче, мы устроились между мешками с мукой. Кара усаживался осторожно, чтобы не помять рисунки. Я прилег на мешки и стал смотреть на низкие облака, освещенные отблесками пожара. Потом по моему шлему застучали первые капли дождя.

Квартал, до которого мы добрались уже за полночь, казался покинутым. Пытаясь отыскать заброшенное текке, мы перебудили всех окрестных собак. В некоторых домах, услышав шум, зажгли свет, мы стучались, чтобы спросить дорогу, но открыли нам только в четвертом доме. Дядюшка в тюбетейке и с лампой в руке, глядя на нас, словно на привидения, и не высовывая носа под усиливающийся дождь, объяснил, как добраться до текке, и с удовольствием прибавил, что там нас поджидают джинны, ифриты и прочие злые духи.

В саду текке пахло прелой листвой. От кипарисов, безмятежных и под дождем, веяло покоем. Подойдя к деревянной стене и приникнув к щели между ставнями, закрывавшими маленькое окошко, я увидел жутковатую тень человека, который совершал намаз – или делал вид, что совершает.

Что было правильнее: сразу встать с колен и открыть дверь или сначала закончить намаз, заставив пришедших ждать под дождем? Сообразив, что за мной наблюдают, я все-таки дочитал молитву, хотя сосредоточиться на ней уже не мог. Когда я открыл дверь и увидел наших: Келебека, Лейлека, Кара, из моего горла вырвался радостный крик. Я взволнованно обнял Келебека.

– Ох, какие беды, какие ужасные беды обрушились на нас! – простонал я, уткнувшись в его плечо. – Чего от нас хотят? За что убивают?

Во всех до единого художниках, которых я видел в жизни, время от времени просыпался страх оторваться от стада. Вот и мои ночные гости боялись отойти друг от друга хоть на шаг даже здесь, в текке.

– Не бойтесь! – попытался я их успокоить. – Здесь нас не найдут!

– Нам страшно оттого, что человек, которого следует бояться, может быть среди нас, – сказал Кара.

– При мысли об этом и мне становится страшно, – ответил я. – До меня ведь тоже дошли слухи… – Я имел в виду слухи, распространяемые кем-то из людей начальника дворцовой стражи: якобы убийца Зарифа и Эниште – один из нас, из тех, кто работал над книгой, которую давно уже нельзя было назвать тайной.

Кара спросил, сколько рисунков я сделал для книги Эниште.

– Сначала я нарисовал шайтана. Точно таких же подземных духов часто рисовали в былые времена в мастерских Ак-Коюнлу. Меддах был одних со мной взглядов, поэтому я набросал для него двух дервишей. Потом я предложил Эниште поместить их в книгу. Мне удалось убедить его, что в державе Османов есть место и дервишам.

– И это все? – спросил Кара.

Я сказал, что да, все. Тогда Кара с самодовольным видом мастера, уличившего подмастерье в краже, вернулся к двери, принес стопку рисунков, ничуть не пострадавших от дождя, и положил ее перед нами, словно кошка, притащившая котятам раненую птицу.

Еще когда он нес стопку под мышкой, мне стало понятно, что это те самые рисунки, которые я спас во время погрома кофейни. Я не спросил, как они попали к Кара. Мы с Келебеком и Лейлеком послушно показали, кому из нас какие рисунки принадлежат. И только у коня, у прекрасного коня не нашлось хозяина. Поверьте, я не знал даже, что такой рисунок существовал.

– Разве не ты нарисовал этого коня? – спросил Кара тоном строгого учителя.

– Нет, не я.

– А коня для книги Эниште?

– Тоже не я.

– Изучив стиль рисунка, мастер Осман установил, что его сделал ты.

– У меня нет стиля. Я говорю это не потому, что противостою новым веяниям и кичусь этим. И не для того, чтобы доказать свою невиновность. Дело в том, что иметь свой стиль для меня хуже, чем быть убийцей.

– Однако твои рисунки кое-чем отличаются от работ старых мастеров и других художников.

Я улыбнулся. Кара повел речь о том, что, как я полагаю, всем вам уже известно, то есть о том, как султан и главный казначей искали средства остановить череду убийств, как дали мастеру Осману три дня на разбирательство, о способе недиме, о лошадиных ноздрях и о том, наконец, как свершилось великое чудо: Кара и мастер Осман были допущены в дворцовую сокровищницу и своими глазами увидели недоступные простым смертным книги. Я слушал очень внимательно. У каждого из нас бывают в жизни мгновения, когда понимаешь: о том, что сейчас с тобой происходит, ты будешь помнить еще очень-очень долго. Шел печальный дождь. Келебек грустил вместе с дождем и крепко сжимал кинжал. Лейлек, у которого доспехи сзади были белыми от муки, с лампой в руке смело бродил по дому. Художники, чьи тени скользили по стенам, словно привидения, были моими братьями. Как же я их любил! Как радостно мне было оттого, что я художник!

– Понимаешь ли ты, какое это счастье – провести несколько дней с мастером Османом, рассматривая дивные работы старых мастеров? – спросил я. – Целовал ли он тебя? Гладил ли твое красивое лицо? Держал ли за руку? Был ли ты восхищен его даром и познаниями?

– Показывая работы старых мастеров, мастер Осман объяснил мне, в чем заключается твой стиль. Он рассказал, что художник не выбирает свой стиль осознанно. Стиль – это скрытый изъян, происхождение которого кроется в прошлом художника, на самом дне его памяти. Некогда этих изъянов, слабостей, недостатков стеснялись и старались от них избавляться, ибо они увеличивают расстояние, отделяющее нас от старых мастеров. Теперь же, когда методы европейских художников распространились по всему свету, стало принято гордиться изъянами, выставлять их на всеобщее обозрение и называть «особенностями стиля». По милости глупцов, похваляющихся своим несовершенством, мир станет более красочным, но в то же время более глупым и, уж конечно, куда менее совершенным.

Гордая уверенность в своей правоте, с которой Кара произносил эту речь, ясно показывала, что он-то как раз и есть один из этих новоявленных глупцов.

– Пытался ли мастер Осман как-нибудь объяснить то обстоятельство, что я многие годы рисовал для книг султана лошадей с обыкновенными ноздрями?

– Из-за того что с самого вашего детства мастер Осман одаривал вас и побоями, и любовью, он стал вам одновременно и отцом, и возлюбленным. По этой причине, сам того не замечая, он уподобляет вас всех самому себе и друг другу. Он хотел, чтобы стиль был не у каждого из вас по отдельности, а у всей мастерской османского султана. Вы же, преклоняясь перед ним, старались забыть все, что противоречило образцам, которые он насаждал. Однако когда ты работал над книгами и страницами, которые мастер Осман вряд ли мог увидеть, ты рисовал лошадей по другому образцу – тому, что жил в твоей душе все эти годы.