Тревожило меня не то, что сказанное Кара может сбыться, а наоборот, что не сбудется. Я чувствовал, что Кара что-то недоговаривает, и догадывался, что это означает: мастер Осман готов пожертвовать не только Лейлеком, но и мной. Эта невероятная возможность не просто пугала меня – при мысли о ней я ощущал ужасную бесприютность, как человек, внезапно потерявший отца, и мне хотелось вонзить саблю в горло Кара. Поэтому я сдержал себя и не стал ни вслух, ни про себя рассуждать о том, с какой стати мастер Осман возомнил нас предателями. Неужели нам достаточно было для этого сделать несколько глупых рисунков в подражание европейским мастерам? Мне снова пришла в голову мысль о том, что убийство Зарифа-эфенди могло быть частью заговора Лейлека и Зейтина, направленного против меня. Я убрал саблю от горла Кара и сказал:

– Предлагаю пойти к Зейтину и обыскать его дом сверху донизу. Если последний рисунок у него, мы, по крайней мере, будем знать, кого бояться. А если нет, то возьмем Зейтина с собой и вместе отправимся обыскивать дом Лейлека.

Я сказал Кара, что он вполне может мне доверять, – я даже не возьму с собой саблю, обойдемся одним его кинжалом. Извинился, что ничем не угостил его, хотя бы чашкой липового чая, поднял с пола лампу из кофейни, и мы оба многозначительно посмотрели на подушку, к которой я недавно прижимал Кара. Посветив на него лампой, я заметил на шее еле заметный порез и сказал, что это будет знак нашей дружбы. Немножко крови из Кара все-таки вытекло.

На улице еще был слышен шум, поднятый сторонниками эрзурумца и теми, кто их преследовал, но нас никто не попытался остановить. До дома Зейтина мы дошли быстро, постучались в калитку, потом в дверь дома и наконец стали нетерпеливо барабанить кулаками по ставням. Похоже, дома никого не было: мы подняли такой шум, что не проснуться было невозможно. Кара первым произнес вслух то, о чем думали мы оба:

– Войдем?

Я расшатал замок тупой стороной кинжала, потом просунул клинок в дверную щель, мы навалились на него вдвоем, и замок сломался. Внутри пахло сыростью, многолетней грязью и одиночеством. При свете лампы мы увидели смятую постель с бархатным покрывалом, множество подушек, по которым в беспорядке были разбросаны пояса, жилеты и рубашки, два тюрбана, персидско-турецкий словарь Накшбанди Ниметуллаха-эфенди, полочку для кавука, кусок сукна, иголку с ниткой, медное блюдо с кучкой яблочных огрызков, краски, кисти и прочие принадлежности для рисования. Я хотел было просмотреть страницы с рисунками, лежащие на рабочей доске, и перебрать стопку ровно обрезанной индийской бумаги, но удержал себя от этого: во-первых, потому, что Кара был куда больше меня увлечен обыском, а во-вторых, потому, что мастеру не пристало рыться в вещах художника менее одаренного, – это не принесет счастья. Зейтин вовсе не так талантлив, как принято считать, он просто трудолюбив и настойчив. Недостаток таланта он пытается замаскировать любовью к старым мастерам. Однако работы старых мастеров могут только раздразнить воображение художника – а рисует-то ведь рука.

Пока Кара тщательнейшим образом обыскивал сундуки и коробки, не погнушавшись заглянуть даже в корзину с грязным бельем, я обводил комнату взглядом, ни к чему не прикасаясь. Расческа из черного дерева, замызганное банное полотенце, бутыли с розовой водой, передник из индийской ткани с забавным узором, бешметы, тяжелое и грязное ферадже с разрезом, погнутый медный поднос, пыльные ковры… Дешевые вещи, пребывающие в полном небрежении. Странно это, если вспомнить, сколько Зейтин зарабатывает. То ли он бережлив до скаредности и прячет деньги в потайном месте, то ли тратит их на что-то другое…

– Настоящий дом убийцы, – нарушил я молчание. – Даже молитвенного коврика нет. – Но на самом деле я думал не об этом. А о чем? – Вещи человека, не умеющего быть счастливым, – прибавил я, но в тот же миг у меня мелькнула грустная мысль о том, что, если художник несчастлив и знается с шайтаном, это только идет на пользу делу.

– Бывает и так, что человек знает, как стать счастливым, но у него все равно не получается, – сказал Кара и положил передо мной стопку рисунков, которую обнаружил на дне одного из сундуков. Рисунки были сделаны на грубой самаркандской бумаге и наклеены на картон. Перебирая их, мы увидели очаровательного хорасанского шайтана, вылезшего из-под земли, дерево, красивую женщину, собаку и Смерть, которую нарисовал я: это были те самые рисунки, что покойный меддах по вечерам вешал на стену, когда рассказывал свои глупые истории. Я сказал об этом Кара.

– Такие же рисунки были в книге Эниште, – ответил он.

– Хозяин кофейни и меддах сообразили, что раз в кофейне собираются художники, то можно поручить им делать рисунки, чтобы вешать по вечерам на стену. Меддах давал нам лист грубой бумаги, просил на скорую руку что-нибудь на нем нарисовать, расспрашивал немного о получившемся рисунке, заодно узнавал несколько шуток, которые ходят среди художников, остальное сочинял сам – вот и готов рассказ.

– А зачем ты сделал для него такой же рисунок Смерти, как для книги Эниште?

– Меддах хотел, чтобы это был рисунок, существующий сам по себе, а не иллюстрация к какой-нибудь легенде, – точь-в-точь как Эниште. Однако в отличие от рисунка для книги Эниште этот я делал наспех, особо не задумываясь. По той же причине, а может быть, и желая посмеяться над Эниште, другие художники делали для меддаха упрощенные, грубые копии рисунков из тайной книги.

– А кто нарисовал коня? У него усеченные ноздри.

Я опустил лампу пониже, и мы стали восхищенно рассматривать коня. Он был похож на скакуна из книги Эниште, но нарисован поспешно, с меньшим тщанием и для людей с не очень изысканным вкусом – словно заказчик не просто дал художнику меньше денег и попросил рисовать быстро, но и велел сделать рисунок погрубее. Вероятно, оттого этот конь и получился более живым.

– Кто нарисовал коня, лучше всего известно Лейлеку, – сказал я. – Этот самодовольный болван так любит слушать сплетни о своих собратьях-художниках, что ходит в кофейню каждый вечер. Я уверен, что этот рисунок сделал он.

Келебек и Кара пришли в полночь, разложили на полу рисунки и велели рассказать, какие из них каким художником сделаны. Это напоминало игру «чей тюрбан», в которую мы играли в детстве: нужно было нарисовать на листках бумаги головные уборы ходжи, сипахи, женщины, палача, казначея, писаря, на других бумажках написать соответствующие слова, перевернуть их надписью вниз, а потом попытаться соединить рисунки и надписи.

Собаку нарисовал я, а историю о ней мы рассказали меддаху, который был сегодня так подло убит, все вместе. Взглянув в дрожащем свете лампы на Смерть, я припомнил, что это работа милого Келебека, который сейчас приставил к моему горлу кинжал. Шайтана с большой охотой набросал Зейтин, а историю про него, скорее всего, полностью сочинил покойный. Рисовать дерево начал я, а листочки по очереди пририсовывали все заходившие в кофейню художники, мы же придумали и историю. Так же вышло и с красным рисунком: кто-то капнул на бумагу красной краской, и скупой меддах спросил, нельзя ли сделать из этого пятна рисунок? Тогда мы накапали на бумагу еще красного, и каждый художник выполнил в одном из углов листа по маленькому изображению того же цвета, сопроводив свою часть рисунка рассказом; потом меддах свел эти рассказы в один. Прекрасный конь вышел из-под пера Зейтина, очень удачно у него получилось, а эта печальная женщина – рисунок Келебека. Тут Келебек убрал кинжал от моего горла и сказал Кара, что да, теперь он вспомнил, это действительно его рисунок. Деньги на базаре рисовали мы все, а двух дервишей, конечно же, Зейтин, у него ведь у самого в роду были календери. Эти дервиши занимались попрошайничеством и любили красивых мальчиков, а их шейх Эвхад ад-Дин Кирмани двести пятьдесят лет назад написал книгу в стихах, где поведал, что видит отражение красоты Аллаха в красивых человеческих лицах.