Сутью перформанса Джаггера всегда было занятие любовью с самим собой, и в Рудольфе он признал идеализированное физическое отражение – «как будто видишь на сцене самого себя», как заметила его подружка Марианна Фейтфулл. У них была одинаково белая, как куриная грудка, кожа, безволосый торс и андрогинная внешность, как будто (как сказала о Рудольфе Виолетт Верди) они создали совершенно другой тип секса – «своего рода танцевальное существо… нечто дикое и очень красивое». Оба они превращали понятие звезды в божество XX века, знаменитость такого рода, что, как однажды заметила Фейтфулл, его невозможно ни с чем сравнить в современном мире. «Необходимо вернуться к Людовику XIV, «королю-солнце», или к позолоченным мальчикам-деспотам Древнего Рима и Египта».

Обоим очень хотелось познакомиться. Рудольф и Джаггер договорились пообедать в одном ресторане на Кингс-Роуд. Их встреча не стала судьбоносной – Линкольн Кирстейн мог бы назвать ее соединением «Гармодия и Аристогитона, Дамона и Пифия», которая оказалась «смертельно скучной». Им почти нечего было сказать друг другу и, по словам Джоан Тринг, которая «тащилась рядом», как водитель, «они довольно часто вздыхали». Кроме того, Рудольф томился от отсутствия общих интересов. «Я не курил, я не принимал наркотики: у нас было немного общего». Не спасло даже взаимное уважение.

Всегда падкий на новые необычные движения и ритмы, от балета до балийского танца со львами, Джаггер, по словам друзей, «в высшей степени восхищался Рудольфом, возможно, даже желал его». «Он всегда говорил, как он жалел, что он не Нуреев». Рудольф, наоборот, ни разу не видел Джаггера на сцене и не знал о его магнетизме как исполнителя. В его большой коллекции пластинок было всего два альбома, не принадлежащих к классике (одна пластинка Эдит Пиаф и одна – Марлен Дитрих, подаренная ею). Поп-музыку и джаз он считал всего лишь фоном: «Я не буду сидеть и слушать». Зато Рудольф был очарован Питером О’Тулом, представителем «новой аристократии», куда входили актеры, фотографы, поп-звезды, дизайнеры интерьеров, модели, парикмахеры и даже бандиты, чья известность и/или молодость помогала им преодолевать классовые барьеры. Дэвид Бэйли увековечил их в своей коллекции «Коробка пин-апов», в которой Рудольф появляется среди 36 кумиров того времени. Увидев О’Тула в ролях Лоуренса Аравийского и Гамлета, «который совершенно обжигал», Рудольф преисполнился такого благоговения, что как мог старался превзойти своего кумира в излишествах. Он помнил, что однажды О’Тул пил до пяти утра, а «потом разбудил меня и велел: «Купи мне такси». Конечно, мой день пропал». В свою очередь, «околдованный Рудольфом», О’Тул часто брал его с собой. Однажды они всю ночь танцевали твист с парой хостес из клуба Ала Бернетта. Они были настолько неразлучны, что в феврале 1964 г. до Джона Гилгуда дошел слух: «Во время съемок «Лорда Джима» Питер О’Тул и Нуреев живут в Гонконге или еще где-то». Правда, тогда Нуреева уже не нужно было уговаривать пить – «маленькая слабость, которую я приобрел на Западе». Бывшая жена О’Тула, актриса Шан Филлипс, вспоминает, как Рудольф пришел на званый ужин в Белгрейвии и сразу же направился к тележке с напитками. «Взяв бутылочку сливового бренди… [он] почти все выпил за несколько секунд, а мы молча смотрели на него». Классические выходки пьяного Рудольфа в тот вечер (он танцевал на столе, потом его мучила неукротимая рвота, затем он свернулся на полу калачиком, собираясь спать) прервал сочувственный О’Тул. «Пошли, приятель!» – рявкнул он и, схватив его за ноги, поволок вниз по лестнице, обитой толстым ковром. Затем он вытащил его на улицу. Усаженный в такси, Рудольф стал «ангелочком», вспоминает Шан. «Он хотел всех нас расцеловать». Но, несмотря на бессонные ночи, Рудольф никогда не забывал то, что Верди называет «его настоящим делом – пот, труд, возвращение в первую позицию каждое утро. Он вставал рано, когда бы ни лег спать накануне».

Став таким же законодателем мод, как Твигги или «Битлз», Рудольф часто появлялся в полосатых плавках на обложке Men in Vogue или в белом дождевике в коллекции Courrèges – олицетворение моды «свингующего Лондона». Он обладал не фатоватыми чертами в духе XVIII в., присущими красавчикам поп-звездам Брайану Джонсу и Джиму Моррисону, щеголявшими кружевными манжетами, бархатными брюками, струящимися шарфами и мягкими шляпами, а внешностью английского стиляги. Костюмы без ворота, брюки, заправленные в широкие сапоги, введенные в моду Пьером Карденом, который, предчувствуя «павлинью революцию», распространил свой принцип «вещей, готовых к носке» на мужскую одежду. Рудольф, в сапогах до бедер, в куртке из шкуры пони в тон и костюмах, застегнутых на все пуговицы и подчеркивавших его узкую талию, стал буквальным олицетворением этого стиля. «Если русские студенческие кепки штурмуют пригороды Лондона, а также Кингс-Роуд, известно, кто породил это безумие», писали в Daily Express. «Изящный стиль «Нури» и его манеру покачивать кожаную куртку на пальце, копировал даже Джаггер. По словам Филипа Нормана, «он тоже начал экспериментировать, сняв свою итальянскую куртку Сесила Джи и болтая ее на указательном пальце».

Звездный статус Рудольфа в 1960-х стал феноменом, какого в балете больше не было. В Лондоне после спектакля с участием Фонтейн и Нуреева поклонники стояли локоть к локтю на всю длину Флорал-стрит; примерно такие толпы прорываются через барьеры на церемонии вручения «Оскаров» в Голливуде. Для поклонников Рудольфа спектакль начинался не менее чем за два часа до того, как поднимался занавес, – с напитков в пабе «Голова пони», обмена фотографиями и балетными сплетнями. Волнение от самого балета можно было продлить по меньшей мере на полчаса, вызывая танцовщиков на бис и заваливая сцену нарциссами. За этим следовал, по воспоминаниям Роберты Ладзарини, «страшноватый ритуал у служебного входа»: «Подъезжала его машина – волнение нарастало, и все начинали сильнее толкаться, и старый швейцар говорил: «Мистер Нуреев сегодня будет раздавать автографы». Потом выходил он, в чем-то широком, вроде палатки, и часто в величественной меховой шапке, и раздавал автографы. Мы приходили в экстаз; тогда мы действительно понимали, что не зря купили билеты. Не знаю, почему мы так волновались, ведь он почти никогда не поднимал головы».

Во время первых нью-йоркских гастролей в 1963 г. Рудольф вообще не останавливался для того, чтобы дать автографы. «Невозможно было подойти к нему, он сразу убегал. Он боялся, что его преследуют, возможно, так оно и было». Роберт Гейбл, «старейший поклонник Руди из живущих», в 1961 г. еще не знал, как произносится фамилия Нуреева, но вырезал его фотографию из журнала Paris Match, потрясенный «лицом, красивее которого я в жизни не видел». В 1967 г. Рудольф в Нью-Йорке завел привычку задерживаться у служебного входа и знакомиться с несколькими своими поклонниками. Когда Гейбл подошел к нему в баре напротив Метрополитен-оперы, он встал и очень официально пожал ему руку. Гейбл рассказал, что нарисовал его портрет по фотографии Аведона. «Принесите его в театр», – велел Рудольф. Так Гейбл и поступил, взволнованный тем, что попадет в гримерку к своему кумиру. «Я сказал, что, если ему нравится портрет, он может оставить его себе – и больше я его не видел».

Юрок намеренно запретил печатать программки с указанием состава, который выступал в тот или иной вечер, но через Боба Гейбла и других поклонников, толпившихся у служебного входа, фанаты заранее узнавали, когда танцует Рудольф. Билеты поступали в продажу в воскресенье в десять утра, но призрачная очередь тех, кто был в курсе, формировалась за четыре дня до того. Кого-нибудь отправляли «в начало очереди»; он должен был составить список. Вошедшим в него избранным присваивались номера. Они должны были каждые двенадцать часов приходить к театру и отмечаться (в субботу приходилось отмечаться каждый час). У брата друга Гейбла была машина, в которой он спал; другие брали с собой спальные мешки и ночевали в подземке, «как в Лондоне в начале войны». К утру воскресенья открытия кассы ожидали более тысячи человек.