У нее были острые, прелестные черты лица, красные губы, широкий рот, длинные черные ресницы под веками, накрашенными в синевато-лиловый цвет. Не вызвать ли полицию, спросил он, но она помотала головой, молча потягивая воду, усевшись в его кресле уже более непринужденно.

– Не ожидала, что вы откроете, – произнесла она наконец. – Думала, все, догонит, мне конец. Теперь я перед вами в долгу.

– Как было не открыть…

– Не всякий откроет. Я ваша должница.

Джеймс не знал, что еще сказать. Расспрашивать ее казалось невежливым, а она сидела, все еще немного дрожа, и, судя по всему, не хотела вдаваться в подробности. Обычно в это время он принимает на ночь чего-нибудь немного покрепче, чем вода, сказал он смущенно. Не составит ли она компанию? Виски, например, хорошо успокаивает.

В незапамятные годы он легко нравился женщинам, по крайней мере во время летной службы, когда носил золотистые, пшеничного цвета усы. Когда-то он сказал себе: наступит день, поймешь, что ждать тебе больше нечего, и главное тогда – смириться достойно. Этот день давно уж минул. Будь она некрасивой, или толстой, или с кривыми зубами, предложить ей выпить было бы куда проще…

– А-а, виски как раз то, что мне нужно, – ответила она беспечно. – Со льдом, если вы не сочтете за дурной тон.

– Какая разница, как пить, – сказал Джеймс, который, впрочем, никогда не добавлял лед в хороший виски.

Когда он вернулся из кухни со стаканами, она ходила по комнате, разглядывая полки с книгами, фотографии на столе, корзину для белья, в которую были на ночь свалены вещи Мэдди, кресло с подголовником, на спинке которого аккуратно висела розовая лента – на завтра, – а на сиденье разлегся Дипси, зеленый, цвета лайма, с мягкой улыбкой. Джеймс подошел к ней и протянул бряцающий стакан. Они выпили, обменявшись кивком. Завитки волос на ее слегка изогнутой шее были еще влажными от бега. Она махнула красным ногтем в сторону Дипси и вопросительно посмотрела на Джеймса. Он отвел взгляд, думая, что бы ответить, и тут из комнаты Мэдди раздался грохот и стон. Он помчался туда по коридору.

Мэдди стояла в дверях своей спальни, обмотанная простынями, как в тоге или погребальных пеленах. Зубы у нее стучали. Седые волосы растрепались по лицу и плечам.

– Ты прокрался в мою комнату, – сказала она, – и не откликался, ты хотел мне навредить, я знаю, ты плохой, я живу с плохим человеком, мне конец…

– Тише-тише, давай ложись обратно, – прошептал Джеймс.

Но Мэдди как будто обезумела, она пыталась заглянуть Джеймсу через плечо, дико жестикулировала и яростно отмахивалась от чего-то, ежилась и бессвязно тараторила. Позади него, в отдалении, мерцало красное платье. Он произнес:

– Моя жена больна. Я приду через пару минут.

– Убери ее отсюда, – сказала Мэдди. – Это злая ведьма, от нее всем будет плохо…

– Извините, – сказал Джеймс девушке.

– Ничего, – ответила та, уходя в гостиную.

Бывало, что Мэдди не успокаивалась часами или даже всю ночь, но в этот раз силы и желание бороться покинули ее, как только другая женщина отступила; после непременного визита в туалет она легко позволила отвести себя обратно в спальню. Перестелив простыни и поправив подушки, Джеймс снова ее уложил. Он вернулся в гостиную, сгорая от стыда, хоть на то и не было причины, и чувствуя, что из респектабельного хозяина дома превратился в ее глазах в жалкого чудака.

– Извините, – произнес он, имея в виду сразу все: жизнь, спертый воздух в доме, Мэдди, старость, неумолимое угасание. – Извините, пожалуйста.

– За что? Вам не за что извиняться. Вы с ней добры, я вижу, как это непросто. Давно это у нее?

Она говорила так непринужденно, что Джеймс невольно вздохнул с облегчением.

– Пять лет назад она еще знала, кто я, – сказал он. – Я делаю все, что могу. Но этого мало. Нам обоим невесело, но нужно жить дальше.

– У вас есть друзья?

– Их все меньше и меньше: я теперь их не выношу, да и они нами тяготятся.

– А есть еще виски?

Гостья вернулась в кресло, он принес бутылку. Она задавала незначительные вопросы, он отвечал – рассказал о косточке из авокадо, о «секретах», она слушала с улыбкой, но не смеялась. На ее внимательном, подвижном лице было написано: да, хотя во всем этом есть толика от комедии абсурда, но куда больше – настоящей, неодолимой человеческой беды.

– Извините, – все повторял он. – Извините. Я ведь ни с кем об этом не разговариваю.

– Ничего, – отвечала она. – Я все понимаю.

Отпив виски из стакана, она опять начала расхаживать по комнате, красный шелк струился вокруг ее бедер. Один комплимент вряд ли будет неправильно истолкован, подумал он и сказал, что платье у нее очень красивое. Она откинула голову назад и засмеялась, свободно, непринужденно, так что оба они замерли и прислушались, не проснулась ли Мэдди. Потом она подошла к креслу с подголовником, взяла розовую ленту и принялась рассматривать ее, пропуская меж длинных пальцев.

– Она розовый не любит, – сказала она Джеймсу.

– Да, – согласился он. – Ненавидит. И всегда ненавидела. Называла детским. Ни за что не надела бы розовые трусы или комбинацию. Она предпочитала цвет слоновой кости или такой, ледянисто-голубой. И красный.

– Красный ей нравился, – сказала гостья, поднимая Дипси. – Лучше бы вы вместо этого, ядовито-зеленого, взяли красную По.

– Я его себе купил, – сказал он. – Чтобы над ним измываться. Никому никакого вреда.

Девушка отшагнула от кресла, оставив в нем игрушку и ленту.

– Дурацкое имя – Дипси, – сказала она.

– А «по»? Это что вообще? – парировал он. – Предлог?

– По – это река Эридан, которая течет в преисподнюю. Магическая река. Нужно было брать По.

– А как зовут вас? – зачарованно спросил Джеймс, как будто на этот вопрос ему полагался особый, все объясняющий ответ. Он уже немного опьянел и невольно следил за красным шелком, колыхавшимся от ее движений.

– Дидди, Дидона. Так я себя называю, по крайней мере. Я сирота. Распрощалась с семьей и со своими остальными именами. А Дидона мне нравится. Ну, мне пора.

– Я спущусь с вами, удостоверюсь, что путь свободен.

– Спасибо, – сказала она. – До скорого.

Хотелось бы, но он знал, что никакого «скорого» не будет.

После он стал сомневаться, приходила ли она вообще. Взять хотя бы имя, которым она назвалась, Дидди, Дидона – он как раз про нее читал[146]. Хотя она могла просто взять книгу, пока он ходил к Мэдди, и подсмотреть в ней имя страстной правительницы. Она знала, что По – это Эридан, а он-то сам и не вспомнил, подумал Джеймс, вновь устрашившись того, что подзабыл известный факт. Ей кое-что известно из античной литературы – это странно. Хотя почему бы и нет, разве красивая женщина в красном шелковом наряде не может знать какие-то имена из античных произведений, названия рек и прочее? Она сказала, что Мэдди ненавидит розовый, вот этого она знать не могла, этого даже миссис Фэби не ведает, этого он не говорил никому. Но возможно, ту часть разговора он додумал или неточно помнит. А что, если она существовала всего-навсего – ни много ни мало – как Саша, воображаемая кровная сестра?.. Когда Дидди ушла, его охватило дикое чувство утраты: как будто, убегая от смерти и темноты, она принесла в комнату жизнь, а потом забрала ее, уходя. Но влекло его к ней не как мужчину. Он ясно видел себя со стороны, как есть: старик стариком – куда уж яснее. Морщинистое лицо, артритные пальцы, леченые-перелеченые зубы, от него, без сомнения, веяло смертью; она же – молодое прелестное создание. Глядя на Дидону, он скорее испытывал некое удовольствие от созерцания молодой жизни. Да, у нее впереди жизнь, а у него – смерть. И не вернется она больше никогда.