До людей-невидимок были приступы страха, связанные с темными или зловещими сторонами всего видимого. То заметит, через дверной проем, в зеркале собственное лицо – кто это такая, пусть уйдет, от нее ничего хорошего. То вдруг съежится при виде своей или его тени на стенах или в витринах магазинов, когда они еще выходили на улицу. И без конца что-то озабоченно бормочет про «секреты». Это слово, размышлял он наедине с собой – точнее, наедине с отсутствующей Мэдди, – всегда много значило для нее. Еще в университете она оценивала людей через призму «секретов». «Она много чего знает, старается, но до конца так во всем и не разобралась, не дано ей понять, в чем секрет». Или «Мне нравится Дезмонд. Быстро соображает. До всего докопается, поймет, в чем секрет», как будто это то же самое, что сказать: «А он парень хоть куда!» Может быть, она мужчин и оценивала по быстроте ума, по проницательности? Они оба собирались стать учителями, но тут началась война. Он занимался античной литературой, она слушала лекции по французской и немецкой. Когда они поженились, ей пришлось отказаться от мыслей о преподавании: в годы Великой депрессии замужним женщинам преподавать не разрешалось, чтобы не отбивали хлеб у мужчин-кормильцев. Потом, когда мужчины ушли добровольцами на фронт или были призваны, женщинам разрешили работать вместо них, даже в школах для мальчиков. Она неплохо устроилась в одной из средних школ Лондона. Они оба этому радовались, да и было от чего: ни тому ни другому не нравилось, когда из-за отсутствия умственного труда она погружалась в уныние. Он ревновал ее к мужчинам-учителям, сидя на военных базах и в казармах и потом, когда кружил над Средиземноморьем. Но в школе ей все как будто бы чего-то не хватало. Наконец она поступила на настоящую оборонную работу в министерство информации[143] и погрузилась в это дело с головой; вместе с ней служили утонченные поэты, мрачные иностранцы и эксперты-лингвисты. Лондон горел, а у нее на работе дни мешались с ночью. Когда все закончилось, Джеймс уговаривал ее вернуться к преподаванию, как сам это сделал. Но сугубая секретность пришлась ей по вкусу. Она осталась служить в своем ведомстве или в каком-то другом и никогда не рассказывала, чем же на самом деле занимается; зарабатывала больше его, на что он старался не обращать внимания.

Медленно тянулся серый день. Он покормил ее ужином, все ей было не по вкусу. После они пошли в ванную. Еще один памятный момент: однажды, много-много лет назад, он сказал: «Ты иди в ванную, а я пока разберу кровать». А она ответила, глядя на него со своей теперешней подозрительностью: «А где это?» – «Что?» – переспросил он. «Куда ты меня послал. Где это?» Он взял ее под руку. «Не тащи. Подожди Сашу. У нее панталоны перекрутились. Давай подождем Сашу».

Он и теперь пытался иногда с ней разговаривать, когда она была в спокойном настроении. Она отзывалась очень редко. И неясно было: понимает ли она, хоть иногда, кто он такой.

Раз или два, когда Джеймс помогал ей в ванной или выходил из ее спальни, подоткнув ей одеяло, все в голове у него вдруг начинало вертеться, ему казалось, что он сам не понимает, кто он и где. Однажды на мгновенье, ужасное мгновенье, он и сам задумался, где ванная, и хмурые комнаты завертелись вокруг него как карусель. Будь ему двадцать, он бы знал, что это от усталости, и посмеялся бы. А сейчас он спрашивал себя – как спрашивал всякий раз: ключи и кошелек на месте? – не начало ли это?

Уложив жену, Джеймс взялся за Вергилия. Пытаясь вспомнить грамматику и метрику, он надеялся в каком-то смысле потренировать клетки своего мозга, сохранить живость ума. O pater, anne aliquas ad caelum hinc ire putandum est animas[144]. Несколько лет назад он хотел записаться на вечерние курсы или даже поучиться в магистратуре или аспирантуре, но ничего не вышло, ведь отлучаться из дому он не мог. Если вдруг он забывал строку, которую прежде помнил наизусть, которая раньше выпевалась в его душе, от страха у него мороз пробегал по коже. Неужели начинается? Ведь я же знал форму плюсквамперфекта от vago[145]. Из ее спальни послышалось недовольное ворчание, и он пошел расправить сбившуюся простынь. Сам он не любил ложиться спать, оттого что боялся пробуждения.

В итоге Джеймс задремал над шестой книгой «Энеиды» и проснулся от собственного храпа. Он подобрал Дипси, валявшегося перед телевизором, а с ним розовую ленту и пару стальных шпилек, которые принялся безотчетно вонзать в серебряный экран Дипси, украшавший его зеленый махровый живот. Тыкал и тыкал без остановки.

Улица была тиха в эту глухую ночь. Кое-где еще мерцали квадратами окна. Музыка почти нигде не играла, а если и играла, то негромко, в рамках приличия. Припозднившихся соседей не было, никто не болтал под окном. Поэтому он удивился, когда услышал снаружи дробный, быстрый топот – словно кто-то от кого-то убегает. Потом взвыл внизу дверной звонок (жили они на втором этаже, но с отдельным входом). Открывать в такое время небезопасно, подумал он. Звонок все не унимался. В дверь уже колотили ладонями или кулаками.

Придется идти, ведь он не хотел, чтобы шум разбудил Мэдди.

Внизу он приоткрыл дверь, оставив ее на цепочке.

– Впустите меня! Пожалуйста! Там негр, огромный, у него нож, он хочет меня убить, впустите!

– А вы сами не грабительница? – спросил Джеймс.

– Какая разница. Если не впустите, он убьет меня. Ну же, быстрее!

На улице раздались другие, более тяжелые шаги. Джеймс снял цепочку, приоткрыл дверь шире. Худая, она проскользнула внутрь как угорь и прижалась к стене, пока он поспешно вдевал обратно цепочку и поворачивал замок. Они прислушались, стоя в тишине на лестнице. Шаги снаружи замедлились, преследователь остановился. Затем побежал дальше, уже не так быстро.

В полумраке было слышно, как она тяжело дышит.

– Пойдемте, – сказал он. – Я вам дам воды.

Он повел ее в гостиную. Грациозно она опустилась в кресло и спрятала смуглое лицо в ладонях, так что он не успел его разглядеть.

Она была в черных блестящих босоножках на очень высоком, тонком каблуке. Ногти на ногах накрашены ярко-красным. Ноги молодые, длинные. На ней было что-то вроде тонкой ярко-красной шелковой сорочки с разрезами до бедра, с узкими лямками. Такое одеяние Джеймс в прежние годы назвал бы вульгарным, но он обращал внимание на современных дам и знал, что теперь у всех наряды, в его допотопном понимании, вульгарные, однако же все рассчитывают, что к ним будут относиться как к порядочным. Ладони ее, скрывавшие лицо, были изящные, худые, как и ступни; ногти на руках тоже накрашены красным. Тонкие черные волосы, выбившиеся из узла на макушке, падали на лицо. Как же она бежала в такой-то обуви, с удивлением подумал он. Плечи ее вздымались, от тяжелого дыхания колыхался шелк. Он неслышно прошел на кухню, налил стакан воды, вернулся, протянул ей.