Женщина за прилавком – пышногрудая, с волосами, крашенными хной, улыбчивая – сказала, что телепузики очень популярны, очень. «Детки их просто обожают». Показать поближе?

– Давайте, – сказал Джеймс.

Она вытащила Тинки-Винки и По из мерцающей упаковки, ловко нажала им на животики – и они бессмысленно защебетали-запели.

– Знаете, у них ведь у каждого своя особая песенка, простенькая, как раз для малышей. Жми себе, слушай да повторяй – и так без конца. Им нравится.

– Вот оно что… – пробормотал Джеймс.

– Да-да. А еще смотрите, какие они мягкие, приятные на ощупь. К тому же их запросто можно постирать в машинке, если что. Долго прослужат.

Он представил себе, как в стиральной машине крутятся тряпочные тельца. Вместо кругов Рая, Чистилища и Ада – тряпичные куклы во вращающемся барабане.

– Ладно, возьму, пожалуй.

– Какую? Девочке или мальчику? Внуку? Тинки-Винки – мальчик, хоть у него и есть сумочка, и Дипси – мальчик. А Ля-Ля и По – девочки. Но по ним, конечно, этого не понять. У вас внук или внучка?

– Ни то ни другое, – ответил Джеймс и добавил: – У меня нет детей. Мне не для ребенка. Давайте зеленого. Цвет такой… вырви глаз, да и имя как раз подходит, чудаковатое[142].

Дипси был снят с крючка, на котором висела его тушка, и на его место тут же соскользнул такой же из вереницы оставшихся.

– Упаковать как подарок?

– Да, – сказал Джеймс. На это уйдет как раз минут двадцать.

Они не хотели заводить ребенка, пока не кончится война. А потом, после войны, когда Джеймс демобилизовался и стал снова преподавать античную литературу мальчикам, желанный, загаданный ребенок отказался входить в круг. Они звали по имени: Камилла, Юлий, когда были в романтическом настроении; Капелька и Крошка Тим, когда были расстроены или раздражены. Ребенок не откликнулся ни на одно, просто отказался быть. Гитлер забрал, говорила Мэделин. Джеймс бережно потряс сверток – на подарочной бумаге нарисованы кудрявые ягнята на синем фоне – и обратился к несмышленышу: «Дипси, Дипси ты и есть… Чудак чудаком, нам под стать». А не говорю ли я вслух, подумал Джеймс и оглянулся. На него никто не смотрел. Ну и хорошо.

С всегдашней неохотой, себя преодолевая, Джеймс открывал собственную входную дверь. Но он умел совладать с собой: хорошим учителем и хорошим летным офицером он как раз потому и был, что привык держать себя в руках. Наподобие древних греков, он верил в самообладание и разум. Он сознавал, что в нем бурлит гнев: на судьбу, на старость, да и – Господи помоги (хоть Бога нет) – на саму Мэдди, у которой крыша едет. Конечно, Мэдди не виновата ни в своих бедах, ни в его. Время от времени она, однако, чувствует свою ненормальность и готова по старой памяти срываться на нем. Как же ему не хотелось назад в этот плен, в эти комнаты с их духом болезни – и неуловимым духом буйного помешательства. Но по обыкновению, он достал ключи и твердой рукой отворил дверь. И даже, взглянув на Диану Фэби, выдавил из себя мрачноватую улыбку.

Миссис Фэби уже покормила Мэдди обедом: суп с ложечки, полоски тостов, сладкий заварной крем в пластиковой баночке. Мэделин упиралась, но в желудок попало достаточно, сообщила миссис Фэби. До появления в доме помощницы по хозяйству он оставлял жене в холодильнике готовую еду, уже разложенную по тарелкам. Пока однажды, придя домой, не увидел на столе то, что она собралась есть. Горка молотого кофе и мучная жижа, которую она пыталась черпать высохшей косточкой из авокадо. На том этапе ему, как человеку мыслящему, было еще любопытно, вызывала ли форма косточки простейшее воспоминание о ложке.

«Нет-нет, дорогая, – сказал он тогда. – Так не пойдет, так нельзя». В ответ она ударила его острым концом косточки так, что на щеке остался синяк, смахнула кофе, муку и тарелку на ковер. Тем же вечером, рассказывая об этом другу в пабе, он списал ее выходку на эксцентричность: в ужасном поступке Мэдди и впрямь было что-то забавно-эстетское. Однако с тех пор в нем давно остыло малейшее желание делиться с кем бы то ни было своими невзгодами.

– Как она себя вела? – спросил он Диану Фэби.

– Ничего. Пожаловалась слегка, что посетителей слишком много.

– Ясно… – сказал Джеймс и попытался пошутить: – Жаль вот, я с ними не знаком. Может, побеседовал бы с кем-нибудь.

– Она говорит, это шпионы. Говорит, что послала их на задание, а они притворились, что их убили, но сами незаметно вернулись.

– Шпионы… – грустно повторил Джеймс.

– Удивительно, сколько пожилых людей говорит о шпионах и секретных службах… – Лицо Дианы Фэби живо выражало жалость и участие. – Наверное, они к старости становятся подозрительными.

– Она действительно посылала разведчиков на задания во время войны, – сказал Джеймс. – Она состояла в секретной службе. Отправляла разведчиков во Францию, в Норвегию, в Голландию, на кораблях и с парашютом. Большинство не вернулось.

– Они прячутся, – громко сказала Мэдди. – И злятся, от них исходит плохое, опасность, они хотят…

– Чего хотят? – спросила Диана.

– Баранью отбивную, – ответила Мэдди, у которой крыша едет. – Холодную. Очень холодную. С подливкой.

– Она имеет в виду месть, – сказал Джеймс. – Блюдо, которое лучше всего подавать холодным. Хорошо, когда есть хоть какой-то смысл. Почему бы им не жаждать мести.

Диана Фэби смотрела с сомнением: может, пословицы не знала, а может, не верила, что Мэдди способна устанавливать такие сложные связи. Однажды она отчитала Джеймса, когда тот назвал обитательницу кресла зомби. «Вы не понимаете, что говорите, – сказала она тогда. – Не понимаете, что это за слово. Она просто бедное создание, неприкаянная душа. А не одна из этих».

Миссис Фэби натянула шерстяную шапку на пружинистые волосы и отправилась помогать другим ветшающим душам и телам.

Когда Джеймс остался один – один, то есть с Мэдди, у которой крыша едет, – он развернул Дипси и протянул ей молча. Она схватила игрушку и уставилась в спокойное личико, потом усадила себе на колено, потрогала ткань и сказала:

– Они ждут нас. Мы опаздываем. Нам нужно в больницу. А может, к башмачнику. Саша опять не пришла. Они полдня стояли за кусочком бекона.

Сильными пальцами она мяла игрушку.

– Они наверху понаставили жучков. Лежат там, и слушают, и отпускают грязные шутки. Саша думает, что это смешно.

Когда она только начала заговариваться, внезапное присутствие невидимых людей казалось ему и абсурдным, и занятным одновременно. Они познакомились в университете в 1939-м, она и тогда любила поговорить, вещала складно и выразительно, как диктор на радио, о чем угодно, кроме своей семьи. Они поженились быстро – он собирался на фронт, в любой момент их могло отрезать друг от друга; близкой родни у меня нет, сказала она, я сама по себе, сирота, давай возьмем в свидетели двух сокурсников и с ними же отметим. Теперь, когда ее ум блуждал, лестницы и чуланы наполнялись людьми, которых нужно обвинять и ругать, упрашивать и переманивать на свою сторону, людьми, которых нужно бояться. С кем-то из невидимок она говорила по-детски, но громко-пронзительно и с выговором кокни: «Не бей меня больше, мам, я буду слушаться, я хорошо себя вела, мама, не надо». О матери она вообще ему никогда ничего не рассказывала. Однажды он спросил ее о родителях, и Мэделин ответила: «Я сирота, я же говорила». Потом была еще Саша, ненадежная подруга, о которой ни раньше, ни теперь он ничего не знал, кроме того, что они с Мэдди были «сестры по крови, ну знаешь, как это бывает, мы порезали запястья и потерлись-потерлись ранами, и кровь смешалась, кроме Саши, теперь уже никого нет, и она все еще прячется…». А потом были другие призраки, которые словно возвращались с войны. Знакомые, которых разбомбили во сне, убитые в Германии друзья, отправленные на задания мужчины и женщины. «Акела, прием, как слышите? Прием…» – скрипя, взывал старческий голос. Да и сам Джеймс кем только не перебывал. Даже Робином Бинсоном – с ним у нее в 1942-м была связь, Джеймс всегда об этом догадывался. Робин, дорогой, дай сигарету, давай постараемся все забыть. И это она сказала ему, своему мужу, лежа обнаженной на стеганом покрывале во время бомбежки. Давай постараемся все забыть. Вот она все и забыла, все распалось на нити и фрагменты.