Еще одним признаком упадка центральной власти стал рост влияния епископов на происходившее на местах и признание их лидерами. В какой-то мере это стало результатом появления типа богатых, хорошо образованных и имевших большие связи людей, вовлеченных в жизнь церкви. Вероятно, не стоит сожалеть, что такие люди не пытались поступить на императорскую службу: администрация империи утратила прежнее влияние еще до того, как проявилась вышеописанная тенденция. Вдобавок те, кто принимал сан, зачастую обнаруживали не меньшую склонность к интригам и яростному соперничеству, чем бюрократы. В ряде случаев избрание епископа (и в том числе папы) оспаривалось толпами, полными желания драться за угодную им кандидатуру. Также велись споры по поводу старшинства среди крупнейших столичных епархий; в особенности протестовала Александрия, не желавшая подчиняться власти куда позднее появившейся константинопольской церкви, хотя Константинополь являлся столицей империи и резиденцией светской власти. Политические цели и личное тщеславие часто давали себя знать в ходе теологических диспутов, по-прежнему приводивших к раздорам в церкви. Природа Троицы более не вызывала разногласий; вместо этого диспуты сосредоточились на определении природы Христа во время его пребывания на земле и на том, едина или раздельна его человеческая и божественная природа.

В начале V века яркой иллюстрацией возможностей злоупотребления властью и положением, открывавшихся перед епископами, стала карьера Кирилла, с 412 года — епископа Александрийского. Важное значение имел тот факт, что предшественником на этом посту был его собственный дядя; это свидетельствует о влиянии, которое уже имела его семья. Кирилл часто прибегал к помощи отрядов, состоявших из монахов, и наводил страх не только на других епископов, но и на наместника провинции. Постоянно нападая на язычников, иудеев и христиан-еретиков, он часто шел против закона и действовал силовыми методами. В то же время он заботился о том, чтобы регулярно высылать «подношения» влиятельным лицам при дворе. В 415 году его сторонники совершили особо жестокое убийство прославленной женщины-философа Гипатии. Та занимала пост в одном из знаменитейших университетов мира (редчайший в античности случай!). Хотя она была язычницей, среди ее друзей были и выдающиеся личности, исповедовавшие христианство, в том числе священники и наместник Орест. Последний уже до этого ссорился с Кириллом и даже подвергся нападению его монахов. Более того, епископ пытался обвинить наместника в тайном исповедании язычества. Гипатия погибла во многом из-за того, что людям Кирилла нужно было попросту продемонстрировать свою силу. После случившегося их распустили, но лишь ненадолго, и в свое время епископ вновь использовал их поддержку для реализации новых планов. Охотно используя запугивание и насилие, Кирилл также был мастером политический интриги в церковной жизни. Вступив в диспут с епископом в Константинополе, он хотел обратиться к папе; несмотря на все те случаи, когда он прибегал к насилию, он продолжал пользоваться большим авторитетом как теолог и играл главную роль на некоторых церковных соборах. В ходе последних он также продемонстрировал свои политические таланты и шел на уступки, когда это требовалось для сохранения его влияния.

Образ Кирилла выглядел далеко не привлекательно. Легко усмотреть в возвышении подобных ему людей прямое следствие унижения Феодосия епископом Амвросием Медиоланским. Невозможно представить себе, чтобы такую вольность епископу позволил Константин. В то же время в данном случае церковь не следует рассматривать просто как организацию, независимую от имперской иерархии и постепенно увеличивавшую свое могущество за счет государства. Напротив, это увеличение осуществлялось в результате вакуума, уже возникшего вследствие упадка центральной власти. Для установления контроля над людьми вроде Кирилла потребовались бы значительные, притом объединенные усилия со стороны центральной и провинциальных властей. Имперская бюрократия уже давно утратила способность объединяться ради выполнения какой-либо цели, а Кирилл был достаточно ловким политиком, чтобы с помощью силы или подкупа извлечь пользу из контактов с влиятельными политиками, дабы обезопасить себя. Обдумывая, как обуздать его, власти раз за разом приходили к выводу, что игра не стоит свеч. Честолюбивые епископы такого типа — во многом напоминая в этом королей варваров в западных провинциях — знали, что не могут действовать, руководствуясь только собственными желаниями, и что для них существуют некие рамки; вместе с тем они понимали, что власть центра значительно ослабела по сравнению с прежними временами. Они могли выйти из положения с большой выгодой для себя, в особенности если дожидались подходящего случая, когда власти бывали заняты решением других проблем. Политический талант Кирилла, его значительный авторитет как теолога и тогдашняя слабость имперских властей — вот слагаемые его успеха. Другие епископы, и в том числе его преемники, не всегда были столь удачливы; на их долю могло выпасть и смещение с должности, и изгнание, когда они навлекали на себя неудовольствие императора.

Епископы изображаются в более благоприятном свете, когда речь идет об их попытках возглавить местное население, дабы обороняться от нападений. Святой Герман, согласно утверждению биографа, повел наспех собранные силы бриттов и те сокрушили целую армию рейдеров. Менее эффектная (и полностью неудачная) роль выпала на долю Сидония Аполлинария, епископа Клермонского, пытавшегося противостоять готам Эйриха. Принадлежавший к галльской провинциальной аристократии, Сидоний принял сан сравнительно поздно. Он получил традиционное образование и сам был привержен традициям; его сочинения содержат немало сведений о том, как представители провинциальной власти приспособились к появлению варварских королей, живших по соседству или среди них. Сидоний оставил очень подробный и в целом положительный портрет готского короля Теодориха II:

Описание распорядка дня короля включает посещение заутрени (готы были арианами), где «он молится с величайшей искренностью, хотя [когда он находится] среди своих, видно, что причина его набожности — скорее обычай, нежели убеждение». Затем он уделял время делам правления, принимал послов, покуда не прерывался, чтобы посетить сокровищницу или конюшни.

То, что мы читаем у Сидония, во многом отличается от устоявшегося стереотипа варвара. Даже утверждение, будто просители имели куда больше шансов на положительный ответ, если поддавались Теодориху в игре в шахматы или диск, лишь отчасти соответствует упомянутому клише. Во многих отношениях описание Сидония напоминает рассказ о распорядке дня одного из императоров начала III века. Он и другие галльские аристократы чувствовали себя в состоянии общаться с подобным человеком, продолжая при этом придерживаться римских обычаев и ни в чем не изменяя себе.

Сидоний и его современники придавали большое значение тому, чтобы жить утонченной и обильной досугом жизнью образованных римских аристократов. В одном из его писем описана баня на вилле его друга в Галлии; рассказ ведется в яркой и, согласно тогдашней моде, невероятно напыщенной манере. В другом изображается опыт посещения куда более примитивной бани, поскольку, по словам Сидония, хозяева еще не закончили строительство банного здания. Вместо него слуги поспешно выкопали ров «поблизости от источника или реки». В затопленную канаву побросали груду раскаленных камней, и «пока канава разогревалась, ее покрыли сверху крышей, устроенной из гибких ореховых прутьев, согнутых в дугу». Гости вошли внутрь. «Здесь, — пишет Сидоний, — мы провели несколько часов, не испытывая недостатка в остроумных и забавных разговорах». Люди вроде Сидония были полны решимости оставаться «римлянами», несмотря на то что в Галлии V века даже у аристократов возможности весьма сузились.