Малявин заново пропустил через себя слово «спецназ» и другие потаенные разговоры о Новочеркасске, но не отстраненно, а наяву, и даже представил, как, таясь в ночной темноте, клеил листовки бывший забастовщик Петр Кауров, поэтому и молчал слишком долго. Когда солдат в двадцатый или сотый раз развернулся и зашагал в противоположный конец, стукнул тихонько в перегородку, сказал:

– Готово. Сжег.

– Адрес помнишь?

– Да. Не забуду теперь.

– Боязно?

– Да… Но я схожу! Схожу.

Петр Кауров выждал, пока развернется солдат.

– Мне больше некому. Четыре месяца в одиночке. Теперь снова запрут, а потом лоб зеленкой помажут, и хана. Ты хоть сохрани. Пусть не скоро, но время придет. Придет. Я помиловку из-за этого писал. Я ведь всех знаю, кто тогда пострадал, кого по суду приговорили к расстрелу, потому что списывался, встречался… Им избавиться от меня нужно быстрей.

Когда солдат приближался, он делал вид, что спит, оперевшись плечом на решетку. Но караульный вдруг остановился и ткнул меня углом приклада.

– Смотри, гад, добазаришься!

– Закурить спросил. Че, нельзя, да?!

– Нет, не положено.

– Ну, дай тогда закурить.

– Не положено.

– У-у, жлобина! Сыскарь долбаный!

– Сержанта позову, получишь тогда! – пригрозил солдат, искренне веря, что сержант может все.

– Иди, буди. Он тебе же навесит. Салабон, мотню-то хоть застегни.

Солдат дернулся рукой к ширинке, а когда понял, что его прикололи – обиделся. Круглое светлое личико у белобрысого солдатика-первогодка пошло пятнами, и он решил, что он подкараулит зэка в тамбуре, чтобы садануть сапогом в копчик.

– Ходи себе кроликом и не вякай, – буркнул Иван.

– Ну!.. Ну, доходяга, схлопочешь утром!

Затопал обиженно по проходу.

– У блатных, что ли, нахватался? – укорил из-за перегородки Смертник. – Ты с них не рисуй, у них другая жизнь, другие песни. Они всегда в стае. Ты, Ваня, будь крепким мужиком и на рожон зря не лезь

– Молчать! Я кому сказал?! – снова прицепился круглолицый солдатик, страшно выпучив глаза.

– Сынок, на кого орешь?! Ты что, не понимаешь?.. Вот появится начальство – ори. А сейчас незачем. Дай-ка лучше мне закурить.

Солдат вздохнул, как бы выпуская из себя пар, полез за сигаретами. Сунул две штуки. «Может, спичек?» – спросил, глядя с нескрываемым сочувствием на Смертника, стыдясь за свой крик.

Петр Кауров верхом передал сигарету. Сказал:

– Покури да подумай. Хорошо подумай. Мне шестьдесят второй год всю жизнь изломал, но за дело. Мы тогда верили искренне, что забастовку поддержит весь Новочеркасск, вся страна. И тогда!..

Он умолк. Что-то не выговаривалось. Он сам, похоже, не понимал этого «и тогда!».

Выгружали из вагонзака на перрон ранним утром с нервной озлобленностью. Принимал встречный конвой во главе с прапорщиком, который щедр оказался на тычки и матерщину. Заспорил яростно с лейтенантом, не желавшим нарушать какую-то инструкцию.

Этап расставили по двое и повели вдоль состава, преграждавшего путь. Но вскоре поворотили назад. Запыхавшийся прапорщик, топоча яловыми сапожищами, прорысил в голову колонны.

– Сажай всех! Сажай! – орал он и попутно поносил всяко-разно железнодорожное начальство. Конвой окриками и пинками взялся сажать арестованных на раскисший снег.

Остался стоять лишь Смертник.

Лейтенант, срываясь на дискант, кричал: «Сесть! Кому сказано?!» Дергал вниз за наручники.

Но Кауров словно не слышал, не замечал этих подергиваний, спокойно и непоколебимо стоял, возвышаясь над всеми.

Подскочил прапорщик.

– Ты что… гад?! Сесть!

– Пошел ты!.. – буркнул Смертник и даже не шевельнулся.

Он знал, что эти запахи, перрон, вокзал вдали, подсвеченный фонарями, гудки маневрового тепловоза – все в последний раз. Ему стало досадно, что разные сявки орут, дергают, не дают постоять спокойно, хлебнуть воздух раздышливо, полной грудью.

– Ах ты!.. – Прапорщик заозирался по сторонам, наливаясь дурнотной краснотой. Выхватил пистолет. – Сесть! Считаю до трех…

– Стреляй сразу!

Прапорщик пистолетом потыкал, но даже предохранитель не стронул, духу не хватило стрельнуть в упор и не имел права, однако, войдя в раж, не мог отступить.

– Ниче, со мной не поиграисся… Щас штыками посадим! Никитенко, Сафаров, ко мне! – заорал прапорщик басисто, натренированно.

Рядом резко гуднул электровоз, лязгнули сцепки. Все повернулись на грохот, невольно отстраняясь от состава, преграждавшего путь. И в тот же миг заверещал пронзительно лейтенант.

Смертник Кауров уцепил его левой рукой за мотню, а правой за китель у горла и взметнул в воздух, как тряпичную куклу. Сшиб прапорщика. Сшиб набегавших следом солдат, действуя словно пращой.

Солдат, стоявший в голове колонны, передернул затвор, вскинул к плечу автомат, но сухолицый маленький строгач швырнул в него кружку с выдохом горловым: «хх-га-а!» Солдат дернулся, мазнул и вторично выстрелить не успел. Смертник сшиб его ногами и побежал через пути в сторону грузовой станции, вскинув на спину оглоушенного лейтенанта.

Капитан – начальник конвоя – бежал от воронка и орал:

– Огонь! Огонь по ногам!

Запоздало ударили выстрелы из хвоста колонны. Капитан вместе с солдатами, действовавшими прикладами, сшибал строгачей и тех, кто вскочил вместе с ними, на землю лицом вниз.

Припав на одно колено, стрелял из пистолета прапорщик, выцеливая ноги бегущего, но мазал раз за разом, как все остальные стрелки. Пули с визгом рикошетили от бетонных шпал, взрыхляли щебенку, а Смертник все бежал и бежал.

Первогодок солдат-проводник держал замерзшие руки в карманах, когда овчарка мощно дернулась за убегавшим, поэтому на ногах не устоял. Упал, растерялся. Ему бы подтянуть свободной рукой овчарку, отстегнуть карабинчик, а он взялся распутывать тугой петлей захлестнувшийся поводок. Овчарка рвалась вперед, тащила его за собой.

Вдруг Смертник упал. Упал прямо на путях. А сзади накатывал грузовой состав.

– Порежет! – взвизгнул кто-то.

Стрельба прекратилась.

– Сафаров, за мной! – скомандовал прапорщик.

Обросший жирком, пузатый, бежал он тяжело, медленно. Но, опережая обоих, понеслась стелющимся наметом овчарка, охлестывая себя поводком.

Оставалось всего ничего, метров тридцать, когда машинист включил экстренное торможение, и состав заскрежетал, завизжал оглушительно, притирая к рельсам тысячетонную громаду.

Был шанс кинуть лейтенанта на рельсы и освободиться от груза. Но всего на секунду промедлил Кауров, пожалел. Не смог охранникам уподобиться. Встал. Вскинул на плечо лейтенанта. Вагоны медленно проползали мимо. Еще можно прыгнуть с разбегу… «Видно, заметил, выстрелы услыхал», – подумал про машиниста и заодно про свой последний шанс.

Овчарку за грохотом не услыхал. Она мощно ударила с лету в плечо, прокусила телогрейку до мякоти. Повалился, зная по опыту лагерному, что избавиться можно, лишь подмяв эту сволочь под себя. Озверев от боли в прокушенной ноге, поймал овчарку всей пятерней за брюшину, загреб под себя, давя ее грудью, локтями, коленями. Затем впился зубами в загривок возле уха.

Сафаров, подбежавший первым, старался ударить прикладом по затылку, но поскользнулся и ударил по спине. Смертник