Летом минувшего года вторглись они в Смоленскую землю и поразорили ее изрядно. Но самого города не взяли, а, простояв под его стенами восемь дней, повернули в обрат. Сказывают, что князь Иван Александрович сумел от Товлубея откупиться и обязался платить хану дань по-прежнему. Видать, Гедимин выступить не схотел, и пришлось смоленскому князю идти на попятный.

— Да, не так-то легко татарское иго сбросить без единства, особливо доколе Москва хану послушна, — промолвил Василий. — Сперва тверичей привела в покорность Узбеку, теперь смоленцев… Однако то до поры до времени, а придет час, и дорого Орда заплатит за все московские услуги.

— И я то же мыслю, — сказал Никита. — Московские князья накапливают силу, и, поелику хан думает, что эта сила ему верно служит, он сам пособляет ее крепить. И того не чует, что она однажды против него обернется.

— Дал бы Господь скорее! Москве-то, вестимо, виднее, нежели нам, да все же мнится мне, что, кабы русские князья один другого не опасались и разом поднялись на татар, уже и сегодня одолели бы мы Орду. Ну да что о том гадать! Сказывай, в других русских землях что деется?

— В других тихо. Вот разве что Великий Новгород снова себя показал. Там, как тебе ведомо, в последние годы сидел московский наместник, но запрошлым летом новгородцы его согнали. Иван Калита с ними расправиться не успел: сперва помешал ему смоленский поход, а после он сам занемог и помер. Во все это время и после, пока новый московский князь Семен Иванович ездил в Орду за ярлыком, новгородцы сложа руки не сидели: город свой до́бро укрепили, собрали великую рать и стали похваляться, что теперь, мол, Москва им не страшна и они ее от Великого Новгорода навсегда отвадят. Так бы, может, и было, но в ту самую пору случился у них великий пожар. Выгорело больше половины города, одних церквей сгорело боле семидесяти.

И когда повсюду начал полыхать огонь, низовой новгородский люд заместо того, чтобы тушить, кинулся грабить. И не столько грабили они дома богатых людей, где челядь могла дать им отпор, сколь Христовы церкви. Оно известно, в Новгороде есть такой обычай, что богатые купцы для верности держат иные свои товары не дома, а в церковных клетях, закутах и подвалах — коли бы пограбили только их, грех еще не столь велик. Но эти лихие люди вламывались в Божьи храмы, хватали драгоценную церковную утварь и не дозволяли причту выносить из пламени святые иконы и книги. Стражей же церковных и попов, которые выходили к ним с крестом в руках и старались усовестить, они избивали, а иных пометали в огонь. И жалости ни к кому не было: ежели какое добро погорельцы успевали спасти из полымя, эти богоотступники такоже отымали, не глядя, богатый то человек или бедный. А под конец перепились и почали грабить друг друга. Словом, не меньше претерпел Новгород от этих разбойников, нежели от огня[150].

— Ужели то истина? Индо поверить трудно, что на Руси такое могло случиться!

— Cлучилось. И это все от вечевых порядков и озорства. Ну, можно ли помыслить, чтобы такое было в Москве, либо в Киеве, либо в ином русском городе, где правят князья? Вот, к примеру, почти в то же время приключился лютый пожар в Смоленске. Князь Иван Александрович был в ту пору в отъезде, однако же смоленцы сами, не щадя себя, боролись с огнем, доколе его не погасили. И никакого бесчинства либо грабежа при этом не было, хотя смоленский люд много беднее новгородского. Не иначе как от тамошней вольности совесть у человека слабнет.

— Ну и что же после того пожара было в Новгороде?

— Да что ж — вся их сила пришла в расстройство, а московский князь Семен Иванович тем, вестимо, воспользовался и снова посадил в Новгороде своего наместника. Делать нечего, пришлось новгородцам покориться, еще и дань Москве заплатили.

— Так для них же будет получше, — заметил Василий. — Без чужой палки порядка у них николи не было и, видать, не будет. Перегрызутся меж собою, как псы, либо потянут в разные стороны. И будет то на руку токмо лишь Гедимину, который на Новгород давно зубы востриг.

— Нет уже Гедимина, Василей Пантелеич. В обратном пути настигла меня весть, что убит он немецкими рыцарями. Промеж их шла война, и Гедимин со своей ратью подступил к какой-то вражеской крепости и осадил ее. А у рыцарей там было припасено новое оружие, о коем никто, ни у нас, ни у литвинов, ничего не ведал. Сказывают, это железная труба, из которой с громом великим и с огнем вылетает круглый камень, поболе человеческой головы, и летит он много дальше, чем стрела из лука. И когда князь Гедимин подъехал на коне близко к крепостной стене, его из такой трубы убили.

— Я слыхал уже о том оружии, да не очень тому верил, — промолвил Василий. — Пока ты был на Руси, приезжал к хану Мубареку один ученый монголец, и он мне сказывал, будто китайцы уже давно придумали такое зелье, которое если насыпать его в трубу либо во что иное и поджечь, оно в тот же миг порождает гром и такую силу, которая не то что камни метать, а может повалить крепостную стену. И китайцы, говорит он, этим пользовались, покуда не потеряли секрет того зелья, поелику известен он был лишь немногим. Значит, то правда была… Кто же теперь на Литве княжит?

— Все литовские земли Гедимин завещал поделить промеж семерыми сыновьями своими и при том разделе старшинства их в расчет не брал. Так, старшему из братьев, Монивиду, достался едва ли не самый плохой удел — город Кернов и окружные земли. Кейстут получил Гродно с княжеством, Кориат — Черную Русь[151], Любарт — Волынь, Наримунт — княжества Пинское и Туровское, Ольгерд — княжество Кревское. Минскую же землю, стольный город Вильну и с тем вместе великокняжеский стол оставил Гедимин любимцу своему, младшему сыну Явнуту[152]. Все это мне поведал гонец, который вез эти вести из Литвы в Рязань. Мы с ним повстречались в Меченске[153]и до Пронска ехали вместе. Сказывал он тож, что старшие братья таким разделом вельми обижены, и потому Явнут едва ли усидит на великом княжении. Не иначе как ссадит его оттуда либо Кейстут, либо Ольгерд.

— Скорее всего Ольгерд, — сказал Василий. — Я его знаю. Из всех Гедиминовичей он самый дошлый. Погляди, к примеру, как сумел жениться: взял за себя последнюю витебскую княжну Марью Ярославну, которая некрасива была и постарше его, но зато принесла ему в приданое все Витебское княжество, а оно будет раза в три побольше того удела, что ныне ему отец оставил. Хитер Ольгерд и разумом силен, вот увидишь, он невдолге всю Литву к рукам приберет.

— Ну, теперь слушай дальше, — помолчав, сказал Никита, и по его изменившемуся голосу Василий понял, что он переходит к худшему. — Нет уже в живых князя Александра Михайловича Пронского. Минувшею весною повез он в Сарай дань, собранную для царя Узбека, а в ту пору ехал из Орды князь рязанский, Иван Иванович Коротопол, вместе с темником Товлубеем, который вел своих татар под Смоленск, о чем я тебе уже сказывал. Не знаю уж, почему так вышло, но, на беду, в тот день Товлубей замешкался и поотстал, Коротопол шел впереди и первым повстречался с обозом пронского князя. Людей у него было много больше, к тому же пронцы, видя своих, русских, ничего худого не ждали и ехали спокойно навстречу. И вот, поравнявшись, рязанцы напали на них врасплох, как последние разбойники. Не успели люди Александра Михайловича схватиться за оружие, как их всех посекли, обоз разграбили, а самого князя связали и кинули в телегу.