Окружавшие удивлялись силе ее ненависти к Германии и Вильгельму. Всегда сдержанная и владевшая собой, она не могла касаться этого предмета разговора без сильного волнения и злобы. Когда она говорила про революцию, еще тогда, когда не было никаких большевиков, она с полным убеждением предсказывала, что такая же судьба постигнет и Германию. Мысль ее при этом была определенная: революция в России – это не без влияния Германии, но за это поплатится сама тем же, что она сделала и с Россией.

«Меня считали немкой, – говорила она. – Если бы знали, как я ненавижу Германию и Вильгельма за все то зло, которое они сделали моей родине».

Никто от нее никогда не слышал слова, сказанного на немецком языке. Она говорила хорошо по-русски, пользовалась французским и чаще английским языком. Дети же даже просто плохо владели немецким языком, и нелюбовь матери к Германии и Вильгельму всецело передалась и детям, которые выказывали ее даже в мелочах. Так, подарки, полученные ими однажды от Вильгельма, они роздали прислуге.

Государыня была сильно религиозной натурой. У такого человека, как она, это не могло быть ни лживым, ни болезненным.

Ее вера в Бога была искренняя и глубокая. Как человек, не терпевший по природе какой-либо лжи, она, приняв Православие, приняла веру не по форме, не по необходимости, а всем сердцем, всем разумом, всей волей. Иной она не могла быть. Ее вера, ее набожность были искренни, глубоки и чисты. Никакого ханжества в ней не было и по натуре не могло быть. По основе христианского учения она верила всем сердцем в силу молитвы, верила до конца.

Чрезвычайно характерное явление обрисовывается различными показаниями свидетелей в свойствах религиозности Государыни. Мужчины считали Государыню истеричной и полагали, что на этой почве в ней развилась религиозная экзальтация. Женщины категорически отрицали наличие у Государыни истеричности и совершенно отвергали возможность болезненного проявления у нее религиозного чувства.

Подробное изучение натуры, характера и психологии покойной Государыни по многочисленным ее письмам приводит к заключению, что суждение женщин в отношении религиозности Государыни, безусловно, соответствует истине. Вероятно, действительно женщины более способны воспринимать веру и религию до конечной глубины, чем мужчины. Ни в одном письме Государыни к кому бы то ни было совершенно не проявляется истеричности. Чистая, глубокая вера в Бога, сопровождаемая всегда бесхитростным, спокойным, здравым суждением рассудка, – вот чем отличаются беседы Государыни с близкими ее сердцу и духу людьми в многочисленной переписке. Никакой экзальтации, никакой искусственности, никакой фальши не чувствуется в ее словах. И только натуры очень хорошие, в свою очередь религиозные, но не способные воспринимать веру до конца, могли видеть в Государыне религиозную экзальтацию и приписывать ей истеричность – болезненное явление, до сих пор не объятое и не исчерпанное наукой.

Настанет время, когда воскресшая Россия и возрожденный искренним раскаянием русский человек скажут свое последнее и окончательное слово о трагически погибших Государе Императоре и Государыне Императрице. Но русский человек дореволюционного периода сказать этого слова не может: он жил и знал Царя и Царицу не теми, какими они были в действительности, а теми, которыми их представляли ему кошмарная интрига, гнусная, продажная печать и грязные слои общества и своя извращенная и притупленная мысль. Общество России питалось сведениями о Царской Семье не от тех, кто знал или мог знать правду о них, а от тех, кто умышленно не хотел знать правды и умышленно искажал ее, если и знал. Не характерно ли то, что когда теперь устанавливается лицо непосредственных вдохновителей и руководителей кошмарного преступления в доме Ипатьева, почвой для особого распространения лжи о Царской Семье была избрана именно ее религиозность?

Здесь, в этой области, ложь была доведена до чудовищно грязных размеров и совершенно непостижимо воспринята громадной массой общества, уверовавшей или, во всяком случае, не противодействовавшей утверждению лжи в темных слоях толпы, и это уже есть преступление чисто русского общества, кто бы ни являлся его вдохновителями и руководителями. Пока в руководящей русской интеллигенции не появится искреннее сознание этой своей вины, до тех пор пропасть между нею и простым народом не исчезнет, а следовательно, и истинного, светлого воскресения России не начнется, так как оружие победившей лжи остается в прежних руках.

Чтобы сознать вину, надо знать правду и поверить в нее. Надо поверить тем окружавшим Царскую Семью людям, которые знали ее непосредственно и любили как людей исключительного христианского начала. Эти люди с полной готовностью рассказали все, что они знали и как и чем объясняли себе явления, которых были свидетелями. Исследование считало необходимым записать для будущей истории их слова полностью.

«Вот теперь я могу сказать, – говорит полковник Кобылинский, комендант при Царской Семье, поставленный на эту должность Керенским и Корниловым, – что настанет время, когда русское общество узнает, каким невероятным мукам подвергалась эта Семья, когда разные газетные писаки с первых и до последних дней революции наделяли их интимную жизнь разными своими измышлениями. Возьмите хоть всю эту грязь с Распутиным. Мне много приходилось беседовать по этому вопросу с Боткиным. Государыня болела истерией. Болезнь привела ее к религиозному экстазу. Кроме того, так долгожданный и единственный сын болен и нет сил помочь ему. Ее муки как матери на почве этого религиозного экстаза и создали Распутина. Распутин был для нее святой. Вот когда живешь и имеешь постоянное общение с этой Семьей, тогда, бывало, понимаешь, как пошло и подло обливали эту Семью грязью. Можно себе представить, что они все переживали и чувствовали, когда читали в Царском все милые русские газеты.

Такой удивительно дружной, любящей Семьи я никогда в жизни не встречал и, думаю, в своей жизни уже больше никогда не увижу».

«Я никак не могу уложить себе в голову, – говорит Битнер, – всего того, что писалось в революцию про эту Семью. Всякий, кто только видел и знал Государыню, ее отношения к Семье и мужу, ее взгляды, вообще знал ее всю, тот мог бы только или смеяться, или страдать. Когда у меня был спор с Государыней и я стала ей говорить, что ей не говорят всего, она между прочим сказала мне: “Мало ли что говорят. Мало ли каких гадостей не говорили про меня”.

Ясно тогда было в связи с другими ее словами и мыслями, что она намекала на Распутина. Я говорила на эту же тему с Волковым, с Николаевой, с которой была очень близка Гендрикова; вот именно это и говорили они все: она верила в силу молитвы Распутина».

«Все это злоба и клевета, – рассказывает камердинер Волков, – что писали нехорошего про Государя и Государыню. В Распутина Государыня верила, как в святого. Кого хотите спросите из близких к ним, и все скажут одно.

Распутина я за все время видел во дворце сам два раза. Его принимали Государь и Государыня вместе. Он был у них минут 20 и в первый, и во второй раз. Я ни разу не видел, чтобы он даже чай у них пил. Государыня относилась к нему, как к святому, потому что она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала. Только однажды она говорила со мной про Распутина, и слова ее были маловажные. Мы ехали на пароходе в Тобольск и, когда проезжали мимо села Покровского, она, глядя в окно, сказала мне: “Вот здесь Григорий Ефимович жил. В этой реке он рыбу ловил и нам иногда в Царское привозил”.