деревенских главах с Левиным, — крестьянин оказывается тем «туземцем», который, в согласии с постулатами постколониальной теории, способен в состязании за блага с привилегированной элитой использовать именно свое плебейство, естественную включенность в низовые социальные структуры и приверженность традиции.

Своего рода озарение (ложное в телеологии протагониста, которому предстоит пройти через нечто более похожее на обращение) нисходит на Левина, когда он гостит у Свияжского. Благополучно женатый, но бездетный помещик в возрасте под сорок, прогрессист, противопоставляющий себя массе дворянства как «крепостникам», этот персонаж типизирует антипатичных автору дворянско-земских деятелей пореформенной поры, сделавших из своей общественной активности специальность и ремесло. Условным аналогом Свияжского в современной роману реальности можно назвать полуславянофила-полузападника князя В. А. Черкасского. То был видный деятель освобождения крестьян 1861 года, не полюбившийся Толстому еще в свою бытность членом Тульского губернского комитета по крестьянскому делу («Компания Черкасского дрянь такая же, как и их опозиторы, но дрянь с французским языком»[1172]), а затем один из творцов бонапартистской аграрной реформы в Царстве Польском и застрельщик более решительного, чем допускал Александр II, поворота монархии к русскому национализму как в политике на имперских окраинах, так и в международных делах. В скором будущем, уже совсем незадолго до скоропостижной смерти, Черкасский достигнет вершины своей нестандартной и прерывистой служебной карьеры в качестве главы гражданской администрации в основанном под эгидой России после победы над турками Болгарском княжестве, и у Толстого будет случай резко отозваться о примененных там «двигателем», как он съязвил уже о покойном Черкасском, методах панславистской социальной инженерии[1173]. (Напомню, что в те самые месяцы, когда в творимой АК возникает фигура Свияжского, который хотя и не становится затем в романе, в отличие от Кознышева, панславистом, но являет сходные черты интеллектуала-«двигателя»[1174], — в те самые месяцы новости об антиосманском восстании на Балканах начинают электризовать публику в России.)

Свияжский соединяет либеральное доктринерство с барством в укладе жизни, возможным благодаря еще приносящему доход имению, а действительную эрудицию, начитанность — с праздностью ума и души: «[Е]му совершенно было все равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения» (319/3:28). Все неустройства в пореформенном дворянском хозяйстве, терзающие Левина, легко объясняются для него недостаточной модернизацией по некоему универсальному европейскому образцу (314–316/3:27; 318–319/3:28). Прямолинейность суждений Свияжского даже несколько анахронична для середины 1870‐х годов. Его совет Левину изучить европейские модели «устройства рабочих», включая проекты ассоциаций и кооперативов, — «Шульце-Деличевское направление… Потом вся эта громадная литература рабочего вопроса, самого либерального лассалевского направления…» (317/3:27) — делается как бы из конца 1850‐х — начала 1860‐х, из эпохи жадно читаемого «Современника» и первого знакомства образованного общества с левыми социальными и экономическими теориями. Процитированные слова кажутся прямым отголоском пародийного диалога в тургеневском «Дыме» (где действие происходит в 1862 году) между новоявленным наставником радикализирующейся русской молодежи Губаревым и одним из его адептов: «[Я] вас попрошу изложить мне также свои соображения… насчет… насчет ассоциаций. / — По методе Лассаля прикажете или Шульце-Делича? / — Ммм… по обеим»[1175]. Названные в таком же ключе, имена этих авторитетов словно бы релятивизируют время действия на данном отрезке АК.

Для понимания социальной природы эксперимента, который Левин обдумывает в гостях, важно учесть генезис самой фигуры Свияжского, насколько он восстанавливается по фрагментарно сохранившимся рукописям этих глав. Все они относятся ко второй половине осени — началу зимы 1875 года: этот сегмент романа, как уже отмечалось, писался наново и стремительно, чтобы вскоре же пойти в печать и увидеть свет в январе 1876 года. Предшественник Свияжского в первой редакции этих глав носит фамилию Свентищев. Кроме первой буквы фамилии, с будущим Свияжским его сближают значительное состояние, образованность и частые заграничные путешествия[1176]. В части же воззрений на реформы 1860‐х, положение дворянства и основы помещичьего хозяйства Свентищев — это существенно иной социально-политический профиль дворянского сословия того времени, совсем не энтузиаст углубления преобразований. Он представляет тип более или менее аристократически настроенных, по преимуществу богатых землевладельцев, не просто недовольных причиненным эмансипацией крестьян материальным ущербом, но и стремившихся по-новому сформулировать историческую миссию поместного дворянства как привилегированного класса, ориентируясь зачастую на иностранные — английские, прусские — прецеденты[1177]. (В ближайшем кругу Толстого выразителем — до известной степени — таких взглядов и тогда, и позднее был его старший брат Сергей Николаевич.) Как мы вскоре увидим, по ходу дальнейшего писания из Свентищева выросло целых два персонажа, и трансформация эта была прямо связана с изображением исканий Левина.

В первой редакции сцены, где происходит беседа хозяина с гостем, Свентищев едко жалуется на посрамляющую либеральные аксиомы неэффективность вольнонаемного труда (что для Левина уже не открытие) и, излагая «смелый взгляд» на хозяйство, ратует за неотступное, посредством даже телесных наказаний через волостного старшину, принуждение мужиков к правильно организованной работе и усвоению технических новшеств: «Нет, надо биться. Он сломает, я починю и заставлю». Под впечатлением этого разговора, и скорее от противного, Левин задумывается о возможности иного, согласованного с крестьянскими навыками и привычками устройства хозяйства[1178]. Следующая редакция беседы, сохранившаяся в копии, снятой рукой С. А. Толстой, поднимает Свентищева с его по-прежнему «смелым взглядом» до роли почти вдохновителя левинского эксперимента. В добавленном фрагменте беседы он не только подхватывает замечания Левина о преуспеянии виденного тем накануне мужицкого семейного хозяйства (старика «на половине дороги» в ОТ), но и растолковывает важное различие в самом положении рабочей силы между помещичьим и крестьянским аграрным производством:

А кто его работники? Не те, которые нанимаются у нас и только думают, как бы поменьше сделать, а работники его всё те же хозяева-сыновья, племянники, которые вместе с народом на работе и дома за столом[1179].

Левин тут же находит подтверждение этой характеристике в собственном опыте:

И я сам одно время готов был вести жизнь этого дворника [в этой редакции старик-хуторянин ко всему прочему содержит постоялый двор. — М. Д.], но все шло не так, и ни мне не было выгоды от этого сближения с рабочими, ни они не были довольны[1180].

Чуть позднее именно в цитированной рукописи оформившийся было персонаж претерпевает нечто вроде расщепления. Сам вид этих нескольких страниц зрелищно передает органицистскую метафору создания романа как произрастания: убористо, а кое-где бисерно внедренные Толстым между строк первоначального текста и на всех полях добавления и вставки уподобляют едва видную под ними прежнюю редакцию, набело скопированную С. А. Толстой, оболочке семени, пошедшего на питание ростка[1181]. Густота этих новых ответвлений — наглядный след того, как, видимо, спешил автор