этом? – сердце снова защемило тревогой.

– Я думаю, что все будет хорошо, владыка. Тело владычицы не отторгло плода. Но волноваться сиятельной царице никак нельзя! Потому не просите меня о том, чтобы увидеться с ней! – речи старика были спокойны, но настойчивы. Тут кричи – не кричи, а не уступит.

– А мои люди? Могу ли я видеть их?

Лекарь замялся и усмехнулся:

– Ваши воины с самого начала дежурят за пологом. Внутрь я их не пустил, не гневайтесь. Все два дня, что вы лежали без памяти они меня донимали, а хлопот и без того много! Сейчас позову одного, но вставать без меня не смей! – старик легко поднялся и заковылял прочь.

«А ведь правда, этот человек, должно быть, и не спал совсем, спасая жизни. Надо быть благодарным!» – Асмаррах решил, что будет слушаться знающего, насколько сможет, конечно. Провести лежа несколько лун – немыслимо!

Через четыре дня он уже вполне окреп и выбирался из шатра. Молодость и сила брали свое. Дел же у Асмарраха было предостаточно: отписать отцу и бабушке, отправить отряд в Ассубу, организовать своих людей на расчистку завалов, отослать с глаз долой Энмера. Разумнейшая Нарамман позаботится о хоннитском щенке наилучшим образом! А еще царевич повелел немедля высечь на одном из столбов восточных врат (западные разрушило землетрясением) слова о том, что Всеблагая благославила их с Юилиммин союз, и теперь земля Кареша под его, Асмарраха Самирского, охраной! Что записано – не исчезнет!

Только вот его любимая… его цветочек так и не звала к себе! Ну, ничего, он будет ждать, даже если на это уйдет вечность!

***

«Хассин! Хассин!» – звук, чистый, словно удары колокола, пробивался в сознание, как будто через вату. «Утренняя звезда…» – вяло отвечало оно зову. «Теперь ты знаешь обо мне все, моя жизнь в твоих руках!» – любимый образ мелькнул на грани сознания. А холодный поток все дальше уносил, плавно покачивая, будто убаюкивая. Звон слов делался все тише и приглушеннее, мысли гасли, становясь бесцветными. От этого где-то в глубине «я» расцветала нестерпимая боль.

Боль была первым ощущением, которое вернуло меня из небытия. Знакомое чувство – дежавю. Голова раскалывалась, словно зажатая в тиски. Не решаясь открыть глаза, я прислушалась к ощущениям. Саднило ноги, горела, будто обожженная, кожа на правом плече. Остальные части тела хоть и не столь явственно проявляли себя, но были ощутимы. «Я определенно жива!» – я попыталась улыбнуться мысленно. Двигать хоть какими-то мышцами было страшно. Тонкая нить, связывающая меня с реальностью, казалась натянутой до предела. Где-то внутри себя я отчетливо ощущала ее напряженное дрожание. Потяни сильнее – и порвется.

Я осторожно втянула в себя воздух, показавшийся мне если не безвкусным, то горьким. «Карболка, – всплыло в подсознании, – или хлорка». Сердце встревоженной птицей затрепетало в груди.

Надо мной уныло белел обычный больничный потолок. Самый обычный, даже, можно сказать, довольно новый белый потолок со столь же стандартными палочками ламп дневного света. Телу было удобно, даже непривычно мягко. Запах хлорки отошел на второй план, уступая место слегка резиновому аромату тепличных роз. «Как же я их ненавижу, эти почти живые пародии на настоящие цветы!» – подсказала память. Я прислушалась к собственному сознанию. Мысли вяло роились в голове, тело ныло, а в душе было пусто. Я снова была наедине с собой: устоявшаяся, целостная, монолитная современная женщина средних лет. Ощущение было непривычным и давно забытым.

Я пошевелила рукой, потом ногами и рискнула приподняться. Жалобно скрипнули пружины, зашелестело грубоватое больничное белье. Боль глухо отозвалась во всем теле, но отступила.

Примерно минуту я сидела на краешке кровати, свесив на серый линолеумный пол босые плотно забинтованные ноги. В палате больше никого не было, хотя еще две пустые застеленные кровати обнаружились у противоположной стены. На ближайшей тумбочке пышной копной благоухали резиновым ароматом более двадцати крупных красных роз. На левой руке обнаружился катетер и капельница, что по капле вливала в мои вены какую-то жидкость из большого прозрачного пакета с надписью «Физиологический раствор». Больница… это же больница!!!

Крик вырвался наружу неожиданно, какой-то животный, истерический. Осознание реальности оглушило и раздавило. На шум из коридора немедленно прибежала молоденькая медицинская сестра в коротеньком белом халатике с зеленой окантовкой и туфельках на столь высоком каблуке, что от одного их вида кружилась голова. Немного помешкав в дверях, девушка опрометью бросилась ко мне и засуетилась вокруг.

– Счастье-то какое, что вы очнулись, Юлия Владимировна! – щебетала она, укладывая меня обратно на постель. – Сейчас доктора позову. А вот вставать вам пока рано, не велено! Так что лежите-лежите, все, что вам потребуется, – сейчас же доставим.

А из моих глаз рекой лились слезы. Прочертив соленые русла по щекам, они, словно дождь, капали на белоснежный пододеяльник, простынь, больничную зеленую пижаму. Крик унес почти все эмоции, и теперь меня хватало лишь на безмолвный плач. Я вернулась… Неужели все это был только сон? Неужели Кареш, Ассуба, любимый – все это лишь плод больного воображения находящегося в коме пациента?!

– Если вам что-то нужно, вы только скажите! Сейчас же организуем!

Наконец щебетание медсестрички достигло моего сознания.

– Принесите мне зеркало, милая. Дайте мне зеркало, пожалуйста, – мой голос был прежним, этакое охрипшее от крика меццо-сопрано. Неужели сон?!

Девица нерешительно, словно боясь, что за время ее отсутствия я куда-нибудь исчезну, выпорхнула из палаты.

Вернулась она почти мгновенно: то ли до поста бежала бегом, то ли палата была рядом. А следом за ней в помещение проскользнуло еще несколько человек персонала. Я почувствовала себя диковинным зверем в зоопарке.

– Вот, – нежным голоском пропела медсестричка, протягивая мне маленькое круглое зеркальце в пудренице, – вы уж простите, что такое маленькое, зато быстро, правда же?

Я вгляделась в ее по-детски пухленькое румяное личико, окруженное тоненькими завитками выбившихся из-под шапочки золотистых волос. Девушка была искренней. Она действительно была рада мне угодить, и пудреница, скорее всего, ее собственная.

Зеркальце скользнуло в руку, и, сверкнув на солнце, отразило меня… То есть ту, что должна была быть мной.

С исхудавшего, но ухоженного лица на меня смотрели мои лукавые карие глаза с золотистыми прожилками – единственное, в былые времена, достояние Юленькиной внешности. Глаза были совершенно точно мои, а вот ресницы, брови, губы были другими: аккуратно выщипанными, подведенными широкими стрелками и подкрашенными, словно бы я не лежала на больничной койке, а только что вернулась со светского раута. Волосы тоже