– А революция, – сказала Лиза, – тоже произведение искусства?

– Любовь – это и есть революция. Это сражение за правду. Мы можем ошибаться и в людях, и в правде. И все-таки каждый раз снова хочется сражаться и любить. Когда нет революции – это смерть. А насчет нашей кубинской революции я скажу вот что. Я не жалею, что у нас и вас были эти пятнадцать – двадцать лет. У других стран и этого не было. А у нас было. Вот и сейчас – я денег с вас не возьму. Вы видели, как попрошайки за вами бегают? И это мы, кубинцы, революционеры. И девушки за деньги себя предлагают. Это и раньше было, но не так много. Я хочу спокойно дожить, пока сюда американцы не пришли. А они придут. И у нас будет так же, как у вас. Всем все будет все равно, лишь бы выгодно было. Но я надеюсь, на мой век революции еще хватит.

Когда мы стали пить коктейли с ромом, пришел сын Хосе Алехо и его жена Алисия. С первых слов разговора с Алехо стало ясно, что он и его отец живут на разных планетах – причем эти планеты удаляются друг от друга. Алехо сразу стал нам говорить на неплохом русском языке, что мечтает в будущем открыть свой магазин или кафе, а может быть, сделает карьеру в Америке, заработает там денег и купит дом во Флориде. Его молчаливая беременная жена все время улыбалась и молчала. Мы с Лизой тоже молчали и слушали.

– Отец живет в другом веке, – говорил, подмигивая нам, Алехо, переходя на отличный английский, – что поделаешь, он ребенок своего времени…

Мне было неловко, что он принимает нас за тех, кем мы не являемся. Поэтому, дождавшись паузы в его тирадах, я стал говорить:

– Алехо, в восемьдесят пятом году я точно так же, как и ты, мечтал, что социализм рухнет и наступит счастье. Мне хотелось свободно путешествовать, свободно говорить то, что думаю. Потом я поездил по другим странам и понял, что свободы нигде нет. В Америку я не смог поехать, туда визу трудно получить, но мне рассказывали мои вернувшиеся оттуда друзья, что американские спецслужбы следят за людьми, что американцы любят доносить друг на друга, как у нас во времена Сталина. Я понял, что и в советское время было плохо, и сейчас не лучше. Снова, чтобы выживать, я вынужден притворяться и с этой властью сотрудничать. Как человек во время оккупации сотрудничает с оккупантами. Я стал умным, искушенным, но злым, Алехо. Я чувствую, что стал злее, чем был раньше.

Допив свой дайкири, Алехо сказал:

– Все же лучше быть умным, чем глупым. А с добром и злом… как-нибудь разберемся. Главное – быть свободным.

Хосе во время нашего разговора с его сыном сидел в плетеном кресле, курил сигару и смотрел вдаль, на разгорающийся над океаном закат.

Быстро стемнело. Алехо сказал, что завтра ему рано вставать на работу – он служил охранником в отеле. В этой же гостинице работала горничной и его жена. Они попрощались и ушли. На террасу вошла высокая стройная креолка с мелко кучерявыми волосами, завязанными сзади хвостиком, поздоровалась со всеми и села Хосе на колени. Я вздрогнул.

Хосе обнял девушку.

– Моя любимая, – представил он ее. – После того как не стало моей Веры, Хуанита вернула мою веру в себя, – он легко поцеловал ее в губы и нежно погладил по щеке. – Я бы, конечно, поменялся с тобой, амиго, – с улыбкой сказал он мне, указывая на Лизу. – Но боюсь, Хуанита будет ревновать.

Хосе сделал еще несколько коктейлей с ромом и мы, глядя на ночные огни Гаваны, пили их и курили сигары.

Убирая со стола, Хуанита незаметно для Хосе и Лизы погладила меня по руке.

– Привет, сердце, – хрипло прошептала она, – ты знаешь, где меня найти.

Ее прикосновение было бархатным.

Конечно, я знал, где ее найти. В том кафетерии, где она «продает сигары» по тридцать конвертируемых песо за час.

Через несколько дней, когда мы с Лизой исходили практически всю Гавану, побывали в Капитолии, в барах, где когда-то готовили мохито и дайкири для Хемингуэя, съездили на пляж Аройо Бермехо, нам захотелось попутешествовать по острову. Лучше всего для этого подходил автомобиль, но права я забыл в Москве. Хосе, узнав об этом, сказал, что нам поможет. Его друг работал в недавно открывшемся пункте по прокату автомобилей. Автомобили там были все раритетные, в основном американские 50–60-х годов, но двигатели в них были заменены на новые и поэтому они все были на ходу. Правда, цена за суточную аренду такого тюнингованного старика была немалой.

– Дело не в цене, – сказал я, – денег у нас хватит. Как быть с правами?

– Нет проблем. Педро все сделает.

И в самом деле, все оказалось просто. Педро взял мой зарубежный паспорт, сделал с него ксерокопию, потом удалился и через час вернулся и протянул мне бумагу, где было отксерокопировано водительское удостоверение с моей фотографией.

– Туристы часто забывают дома свои права и тогда им высылают факс прав, по которому можно арендовать машину, – переводил Хосе слова Педро, – тебе он сделал липовый факс. Если полицейский остановит, покажешь ему эту бумагу и проблем не будет.

Нет проблем – любимое слово кубинцев.

Я заплатил названную Педро сумму. Теперь настала очередь выбрать машину. Но, как назло, в гараже, куда мы пришли, в этот день не было тюнингованных старых авто – все разобрали вчера и сегодня утром. Были только два современных «Пежо» и одна новенькая «Ауди». Нас с Лизой это не устраивало – мы настроились ехать на потертой жизнью, настоящей кубинской машине.

– Приходите завтра. Завтра парочка геев-французов должна вернуть «Мустанг-кабриолет» 1957 года, – обнадежил нас Педро.

Завтра – маньяна – еще одно любимое слово кубинцев.

Ждать до завтра не хотелось. Мы с Лизой были настроены уехать немедленно.

– А это что у вас? – спросил я, указывая в глубину гаража, где стоял, накрытый тенью, небольшой автомобиль салатового цвета, похожий на перевернутую ванну из советских квартир семидесятых годов.

– А это ваш, советский, – переводил Хосе ответ Педро, – его сделали в то время, когда у нас революция случилась. Тоже с новым двигателем, только не пользуется спросом у туристов.

Мы подошли поближе – и у меня замерло сердце.

Передо мной стоял «Москвич-407» – такая же машина была у моих родителей в течение двадцати лет. Я, можно сказать, родился в этой машине, потому что первые детские воспоминания связаны именно с ней: вот мне три года, передо мной рулевое колесо «Москвича» и мои крошечные пальцы на нем. Я вращаю руль с помощью больших рук отца и грозно жужжу сквозь выпученные губы, имитируя звук работающего мотора. Новая вспышка детской памяти: блестящее на солнце зеленое пятно «Москвича», со стороны водительского сиденья, открыв дверь, выходит отец – высокий, подтянутый, улыбающийся, с небрежной прической «ежиком», в линялых голубых шортах и в рубашке навыпуск с короткими рукавами, молодой, моложе меня сегодняшнего. Отец присаживается на корточки, щурит глаза, протягивает руки и говорит мне: «Саша, Сашка! Иди же сюда…» Я, смотря перед собой так, словно мне в глаза вставлены кинокамеры, бегу к отцу, спотыкаюсь и падаю…