Ну а мне…

Еще вчера я хотел сигануть с крыши нашей девятиэтажки. Разумеется, ниоткуда не прыгнул, решив вместо этого, что лучше там, на морском берегу, заведу феерический роман с какой-нибудь суперкрасавицей и тем самым отомщу бывшей любимой. А бывшая любимая принялась говорить по телефону, что, мол, у каждой любви имеется срок годности и мы с ней нашу любовь просто просрочили, потому что не стали развиваться дальше, а стояли на месте, поэтому, мол, и случилось то, что случилось. Под «развиваться дальше» она, вероятно, имела в виду утрату девственности. Что, как я полагал, и сотворил с ней ее физик во время ее поездки к бабушке в Канев, где физик проходил преддипломную практику.

В течение полугода нашей любви мы с ней целовались, обнимались и занимались, как я потом узнал из глянцевых журналов, «петтингом» – но не больше, по ее настоянию. И это при том, что я тоже был девственником, хотя на вопросы друзей – как, мол, там у вас с Иркой, отвечал, что у нас с ней все, разумеется, по-взрослому. Ира была младше меня на год. Мы мечтали, что обвенчаемся и «это случится» в свадебную ночь. «Как у моих бабушки и дедушки было, – мечтательно закрывая глаза, говорила Ира, – по-настоящему, как полагается у мужа и жены». И вот – оказывается, «любовь имеет срок годности»… «Прости, но он оказался более настойчивым, чем ты, а со мной, видимо, так и надо поступать…» – убийственно честно сформулировала моя просроченная любимая причину своего ухода. Сказала, что ушла от меня бесповоротно и предложила остаться друзьями. Как же коротка бывает эмоциональная память женщин, стоит им встретить другого мужчину! Я решил было бежать драться с ее физиком и силой вырвать ее из его лап, с этой мыслью и заснул, а наутро в квартире началась кутерьма сборов на море. В общем, я был посажен в наш салатовый «Москвич» безвольным и пропащим девственником, рохлей, уверенным, что никакой любви не существует, и до слез ярости страдающим по своей просроченной иллюзии.

Где-то часам к двум дня все мы, вся семья Грековых, доругавшись и дособиравшись, сели наконец в навьюченный вещами «Москвич». Отец завел двигатель, и зеленая перевернутая видавшая виды ванна, покачиваясь и урча, тронулась со двора. Наш путь лежал в Геническ, на Азовское море, как и в стародавние времена. Путевки в санаторий у родителей на этот раз не было, но на работе отцу сказали, что путевку можно легко купить по приезде.

«Москвич» бежал по шоссе ровно и споро, лишь иногда что-то слегка дребезжало внизу и отец дважды останавливал автомобиль, чтобы подлезть под машину и посмотреть, в чем причина шума. Скорость была не больше восьмидесяти километров в час. Передние боковые стекла были опущены; отвернуты наружу и две маленькие, похожие на стеклянные паруса, форточки. Мать сидела впереди рядом с отцом, мы с братом сзади. Один раз на спуске скорость движения зашкалила за 100 км в час, и тогда мать, как и в былые времена, нервно схватила отца за руку: «Игорь, тише!» – а отец, морща лицо, отвечал ей: «Под руку не хватай, под руку!»

Мы ехали по Запорожскому шоссе, вдоль которого слева и справа группами стояли продавцы придорожной снеди, в том числе дынь и арбузов. Родители покупали дыни и арбузы, мы с братом разрезали их прямо в машине и ели, и мать, так же как и в былые годы, говорила нам, не оборачиваясь:

– Не ешьте в машине, закапаете!

Но мы ели и капали арбузной кровью на свою одежду, коврики под ногами, на сиденья.

В безлюдных местах трассы наш «407-й» тормозил у обочины, и мы шли по колкой сухой траве в придорожные заросли «по-маленькому». Затем мыли руки водой из пластиковой канистры, мать расстилала на капоте автомобиля газету и раскладывала на ней сваренные вкрутую яйца, бутерброды с колбасой, огурцы, помидоры, холодного цыпленка-табака. Запивали мы все это вишневым компотом и кислым домашним квасом.

Мать с отцом почти не разговаривали друг с другом. А если начинали говорить, то почти в каждом сказанном ими слове светилось едва скрываемое раздражение. Это раздражение я, ощущая себя мрачным космическим страдальцем, относил на свой счет. Брат был погружен в себя, жуя то травинку, то дыню, и кисло смотрел на дорогу. Пару раз он просил дать ему сесть за руль, дескать, так мы быстрее доедем, но мать, сидя грузной царицей на переднем сиденье рядом с отцом, не разрешала.

На подъезде к Геническу стемнело. Когда море, по нашим расчетам, было уже рядом, «Москвич» застрял в какой-то канаве. Мы с братом вылезли и толкали машину, отец нажимал на газ и выворачивал руль, а мать стояла возле «Москвича» и разглагольствовала на тему, что нужно было слушать ее и выезжать рано утром.

– Ты же дольше всех собиралась! – раздражался, газуя, отец.

– Игорь, нужно возвращаться к селу и спросить дорогу.

– Покомандуй, покомандуй еще!

Наконец, «Москвич» с писклявым ревом выбрался из кювета. Тяжело ему приходилось, бедолаге.

– Пап, давай я поведу, – снисходительно бросил брат.

– Да сиди уж! – раздраженно махнул рукой отец.

Мы вернулись к селу, которое проехали четверть часа назад. Звезд на небе не было – наверное, их закрывали тучи. Было так темно, что фары «Москвича» светили бледным пучком света на десяток метров вперед и сразу терялись в абсолютной тьме. Мы ехали по ухабистой дороге, слева и справа были силуэты домов, но ни одного человека. Окна не светились – видно, все уже давно спали.

– Игорь, здесь же Коля живет, помнишь, Коля! – вдруг всполошилась мать.

– Какой Коля? Да не хватай под руку!

– Ну Коля, одноногий, объездчик.

– А… помню… Лет сколько прошло… его и нет, наверное… Он же тогда старый какой был…

– А вдруг есть? Вот здесь должен быть его дом, посвети…

– Ну если и есть… Через десять лет вот так здрасьте… они и спят давно уже.

– А где мы дорогу спросим?

– Да не гунди под руку, Алла… Сейчас остановимся и спросим.

– Да вот же его дом, вот же! Сюда поворачивай…

– Вижу я. Под руку не хватай!

«Москвич» остановился, осветив фарами деревянные, обитые крашеной фанерой ворота и покосившийся плетень.

– Точно его дом. Помните дядю Колю без ноги, что арбузы возил? – обернулась к нам с братом мать.

– А как же, – брезгливо скривив лицо, со скукой сказал Борис. И повернулся ко мне:

– Мале, одноногого Джона Сильвера помнишь?

– Я тебе не мале, понял? – огрызнулся я, размышляя, стоит ли завтра сорваться с моря домой, чтобы помириться с любимой.

Черт, разве с этим помиришься? Она же бросила меня, бросила!

От бессилия я даже всплакнул – слава богу, в темноте не было видно моих слез.

Мы все вышли из машины. Во дворе лаяла собака. Потом загоготали не то утки, не то гуси. Было уже двенадцать часов ночи. Наконец, кто-то вышел на шум из дома.

– Добрый вечер, – сказала мать, – здесь Николай живет?

Фигура оказалась женщиной, она щурилась от света, рассматривала нас, как видно, пытаясь узнать и улыбалась.