— Кого тут только нет, — говорил, качая головой, пан Плескачевский. — Новый Вавилон! Немцы, голландцы, татары, литвины, мы, русские, французы, испанцы… А на переговорах я встретил старого знакомца по первой еще осаде, ротмистра Джорджа Лермонта, хорошего малого, шотландца. Но теперь он уже Юрий Андреевич, на службе у царя… Сколь переменчива судьба солдата. После покорения Smolenscium’а в тринадцатом году он отправился на охрану крепости Белая. Да приступил к осаде сам князь Дмитрий Пожарский, ладный воин. И крепость сдалась. Кто не хотел на службу к царю, ушли, а кто-то остался, среди них и Джордж. Получил, говорит, поместье в Галицком уезде. Принял православие, стал схизматиком… Да. И защищал в восемнадцатом году Москву от войска нашего Владислава, королевича тогда, получил ранение. Обучает московитов и получает сто рублей в год!

— Уж не врет ли ротмистр, дабы посеять смуту? — спросил Войтех.

— Кто его знает, — отозвался пан Григорий, макая хлеб в козье молоко. — Но выглядит браво. И ни о чем не жалеет, по его словам. К поместью ему еще и прибавили наделов. Царь любит иноземное рыцарство.

Александр усмехался, белея зубами.

— Что же они не могли одолеть пролома? Много там немцев в своих касках было.

— Так и мы же — иноземцы, — ответил с прищуром пан Григорий. — Хотя иногда про то и забываешь… Вот как отправишься в поместье, на Ливну, завидишь Долгий Мост… — Тут пан осекся, быстро взглянув на пани Елену.

По лицу женщины скользнула тень, как будто птица крылом осенила…

— А мой Жибентяй там так и сидит, в остроге Николославажском, — проговорил Николаус. — Если острог уже не пожгли.

Пан Григорий хмыкнул, выпятив верхнюю губу со щеткой усов.

— Пан Ляссота опытный воин.

— А что пан думает делать со своею добычей? — спросил Александр, взглядывая на Николауса.

Николаус хмурился и не отвечал.

— Не ровен час… случится что, — продолжал с усмешкой Александр, ясно, сине глядя на Николауса. — Казак на приступе снесет головушку. Или ядро чумное прилетит. Вон, прямо на твою постель и пал рок. Надо бы на этот случай распорядиться тебе, пан Николаус Вржосек.

— Да уж, книга — не шутка, целое состояние, — сказал пан Григорий.

— Кому завещаешь, сказал бы, пан? — не отставал Александр. — Королю? Воеводам? А может, и тем, кто дал тебе здесь кров?

Николаус поднял голову.

— Книгу отдам Петру, — сказал он. — Но не сейчас.

— Отчего же? — спросил Войтех.

— Ее у него сразу отнимут.

— Значит, отдать Петру-иконнику? — уточнил Александр, тряхнув длинными русыми волосами и прихлопывая по столу сильной ладонью. — Как снимут осаду и все поутихнет?

— Да что ты, побойся Бога, сынок, зачем накликаешь? — тихо проговорила пани Елена, с упреком глядя на сына.

— Наше дело случайное, воинское, — отозвался Александр, отводя глаза.

— Уж так, — согласился и пан Григорий.

— Ему и отдайте, — сказал Николаус. — Кто жив будет.

— Сам отдашь, — сказал Войтех. — Тебе воинское счастье сопутствует.

— Ну, если сидение в плену — это и вправду счастье, — насмешливо проговорил Александр. — Счастливый рыцарь сам в плен недруга берет, а не идет в сети глупо, как рыба иль баба.

Николаус посмотрел на него и ничего не ответил.

— У Шеина уже много наших, — возразил пан Григорий. — Кто оглушен, кто ранен…

— …в спину, — подхватил Александр.

Пан Григорий воззрился на него.

— Придержал бы ты язык, сынок.

— Конечно, отец, — с плохо скрываемым раздражением отвечал Александр. — Неприятную правду лучше умолчать. И петь сладостно о каких-нибудь подвигах, как у Роланда-рыцаря. Но я, увы, не лютнист.

— Александр! — резко и требовательно воскликнул пан Григорий.

Братья и Николаус спали теперь все в доме, повалушу от крыши до земли пробило пудовым ядром, проломив пол, кровать Николауса, разрушив лестницу. Но сейчас Александр объявил, что уйдет все-таки туда спать, ничего, над его кроватью крыша есть, да и не страшен дождь настоящему воину. И он в самом деле прибил несколько перекладин к лестнице, по ней поднялся в повалушу, там и остался.

Остальные Плескачевские виновато поглядывали на Николауса, и уж тот подумывал о возвращении в дом у западной стены. И не знал, куда подевать книгу…

И тогда он надумал тайно отдать ее Вясёлке, пусть надежно спрячет, уж наверное знает укромные места в замке. Хорошо обвернуть просмоленной тканью, положить в небольшой сундучок или смастерить из дерева футляр и сунуть в какую-нибудь щель в стене или каменного дома… А где такой дом? Все в граде деревянное. Только церкви каменные, да и вон собор на горе — наполовину разрушен, кое-как подремонтирован… Но, может, в соборе и спрятать? Или в каком-нибудь подземелье? Говорят, здесь есть подземные ходы — от башни Veselyha до самого собора.

Вясёлку он встретил, когда та шла с водой от источника; под соборной горой забил родник, потек прямо из склона, — единственный чистый источник воды во всем замке. В колодцах вода была скверная. И теперь сюда все тянулись с деревянными ведрами, бадейками. С пустой бочкой на возке приехал и Николаус. Но надо было дожидаться очереди. И тут он заметил девушку в зеленой длинной рубахе и темно-красном сарафане поверх, простоволосую, что было обычно у незамужних смольнянок, в стоптанных кожаных сапожках.

— Погоди-ка, сейчас я, — сказал Николаус соседу и пошел к девушке, поздоровался.

Она взглянула исподлобья, держа ведра, полные чистой воды и солнца, на коромысле.

Николаус пошел рядом, потом снял с коромысла ведра и понес в гору.

— Пока дойдет наша очередь, я успею, — сказал он, слегка задыхаясь на подъеме.

Девушка молча шла с пустым коромыслом.

— Как поживает пан Петр?

— Мается ногами. У дедушки это каждую весну так, — отвечала она.

— А мне травы очень пособили, спасибо! — сказал он.

— На здароўе, — тихо откликнулась она.

Откуда-то к ним кинулась кудлатая собака, рычащая сквозь белые клыки. Николаус поставил ведро и потянулся к сабле, но девушка сказала пару слов псу, и тот враз присмирел, вильнул хвостом в репьях да побежал мимо.

— Панна Вясёлка… Мне надобно тебе кое-что сказать. Сказать так, чтоб ты уже никому то не сказывала. Понимаешь? — спросил Николаус, быстро оглянувшись по сторонам и устремив взгляд на девушку.

У нее слегка побледнело уже успевшее загореть розовато лицо, глаза наполнились какой-то влажной тревожной предночной синевой. И оторопь напала на шляхтича, словно он собирался сказать не о книге, а о чем-то другом… о чем в последнее время только и думал. Только и думал…