малыша Леонардо грудью. Поселились они в той же комнате по соседству с родительской, где мы столько лет прожили детьми, где спали в одной огромной кровати, где я некогда пытался писать за низким столиком, пока Виоланта баюкала Франческино и завивала ему локоны, а Саладин, еще совсем котенок, мелким бесом прыгал вокруг. Мы с Виоланте давно покинули отчий дом, а Франческо, гордый своей новой ролью дядюшки, с радостью уступив место Катерине и племяннику Леонардо, отправился спать на кухню.

Бедняги Саладина давно не стало, он умер от старости, ушел в кошачий рай, несмотря на все свое лукавство и сарацинское прозвание; маленький рай, куда отправляются их маленькие души, место, о существовании которого мы, люди, даже не подозреваем. Но дедушка Антонио, которого называли теперь именно так, а не сером Антонио или стариной Антонио, уже обо всем подумал и все устроил. Едва войдя домой, я почувствовал, как между моих ног снова скользнул неуловимый черный бесенок. Там, где есть малыш, не может не быть кота, считал дед; на самом деле котов любил и он сам, ему было приятно, что они забираются поспать и помурчать на его закутанные в одеяло колени, поскольку дед теперь почти не вставал. Нового кота для краткости звали Секондо, Второй, полное же его имя было Саладин Второй.

Несмотря на все свое отвращение к котам, я был так счастлив, что гладил его и даже брал на руки, когда шел к Катерине. Она разрешала мне смотреть, как кормит Леонардо, и это были лучшие моменты в моей жизни. Между нами больше не могло быть той полной, безумной и свободной близости, как во Флоренции, и я знал, что ее уже никогда не будет. Но возникла иная, еще более прочная связь, не физическая, а духовная, и ею связало нас новое существо, что день ото дня, вскармливаемое Катерининым молоком, настоящим источником жизни, становилось все крепче и краше. Для меня, сидевшего рядом с ней в тишине, то было время молитвы иконе Богородицы, которую бабушка Лючия повесила над кроватью.

Во Флоренцию я вернулся 30 апреля по другому делу, но главным образом ради того, чтобы сообщить рыцарю обо всем, что случилось. И обнаружил, что его лицо, всегда чуть ироничное и саркастичное, на сей раз лучится чем-то вроде спокойного счастья. Монна Лена тоже была не похожа на себя, она вся светилась от радости и какой-то томности, отчего по большей части оставалась в постели, лелея или баюкая дочь. Как я позже узнал, в том же месяце, когда родился наш Леонардо, Господь благословил ее новой беременностью. Монна Лена знала о нас все и в полной мере одобрила решение защитить Катерину, отвезя в Винчи. И теперь они оба хотели поговорить со мной о ее будущем. Она должна остаться у моих родителей, восстанавливать силы и заботиться исключительно о ребенке. Они же возьмут на себя монну Джиневру, а когда придет время, дадут мне знать, что делать. Вероятно, мне придется хотя бы раз привезти Катерину с ребенком во Флоренцию, монне Лене не терпелось взять его на руки.

Мне как нотариусу доверили особую задачу, очень меня тронувшую: освобождение Катерины. Пришлось вернуться к учебе, к большой нотариальной книге, особенно к части, посвященной manumissio и emancipatio. Нужно было заняться подготовкой документа, а это оказалось не так просто, тем более что я еще никогда ничего подобного не делал. Юридическая традиция вообще-то восходит к римскому праву, но оно относится к древнеримскому обществу, где рабство регулировалось законами и, как правило, считалось временным: древние не задавались сложными богословскими вопросами, вроде того, есть ли у раба душа или нет. После воплощения Господа нашего его Евангелие донесло среди прочего весть об освобождении от рабства и цепей, но, увы, в последующие века, когда несколько крупных феодалов от имени императора получили абсолютную власть над землями своих вотчин и всем, что на них жило, росло и паслось, а следовательно, и людьми, оказавшимися не более чем рабами, все повернулось совсем иначе.

Раньше мы были рабами немногих важных господ, да-да, включая и предков моих стариков, живших до Микеле да Винчи, хотя от них не осталось даже имен, поскольку все они были не более чем невольниками. Двести лет назад власть синьоров была повержена, и наши города, а также деревни и городки вроде Винчи превратились в коммуны свободных людей. Но вскоре вернулся бесчеловечный обычай покупать и продавать людей, считая их подобными вещам или животным, низшими существами, лишенными души. Итак, мне предстояло найти верные формулировки, ведь этот документ станет самым важным в моей жизни. Это не освобождение какой-то там рабыни. Это освобождение моей Катерины. Матери моего сына.

Вот почему сегодня, 2 ноября 1452 года, я стою там, где все началось, в большой зале дома Донато ди Филиппо ди Сальвестро на виа ди Санто-Джильо.

Пока я один, но с минуты на минуту прибудут остальные. Имбревиатуру я уже заготовил, принес с собой и свиток пергамента, чтобы немедленно переписать текст in mundum и вручить его Катерине. Не хочу ни одной лишней минуты заставлять ее дожидаться свободы.

Входит монна Джиневра, ведя под руку старого Донато. Мы видимся уже не в первый раз, и теперь между нами нет неловкости. Месяц назад рыцарь Кателлани, успевший сходить на переговоры в надежде ее убедить, сообщил мне, что синьора наконец согласилась пустить в дом нотариуса. Больше ничего сказано не было, но я знал, что рыцарь заплатил за освобождение Катерины, не только погасив долг за наем кормилицы до дня подписания документа, но и добавив приличную сумму сверху. К тому же я прекрасно понимал, что для меня это не просто очередные переговоры. Это был экзамен, и куда более серьезный, чем те, что я держал на лицензию нотариуса. Монна Джиневра хотела взглянуть мне в лицо, увидеть, хватит ли у меня духу заговорить с ней, узнать, в самом ли деле я такой лицемерный негодяй, как она считает. И только тогда решать. Я обязан был с готовностью снести все, презрение, стыд, никак не ответив. Слишком уж высоки ставки. Это мой долг перед Катериной.

Да, в тот первый раз монна Джиневра была со мной крайне холодна. Мы не виделись три года, с того рокового лета. Но я сразу понял, что вопрос здесь не в мелочной корысти: она сердилась вовсе не потому, что я нанес ущерб ее собственности. Я недооценил ее. Она на самом деле любила Катерину. Почти как дочь