— Могли бы. И к Мещерскому тоже. К нему ближе. Но зачем, Никита?

— Ты ему позвони, пожалуйста, а? Я подожду. Катя, убежденная даже не словами его, а странным видом, быстро набрала номер князя. Тот сначала даже растерялся.

— Конечно, мы поможем, только… В общем, приезжайте. Жду. А что случилось-то?

— Ой, не знаю, Сережа.

Не объяснил ничего Колосов и в машине, послушно направляя ее путем, указанным Катей. У дома Мещерского на Яузской набережной он немного помедлил, словно никак не мог заставить себя войти в темный подъезд. А Катя лихорадочно размышляла: надо ли звонить Вадьке? Было бы нечестно не поставить его в известность, однако…

— Я прошу прощения, что навязался вот так бесцеремонно, — Колосов крепко пожал руку Мещерскому, широко распахнувшему входную дверь. — Но мне срочно надо проверить один факт. Версию. И мне нужны свидетели — хорошие, порядочные люди, которым поверят.

— Да вы проходите в комнату, — пригласил озадаченный Мещерский.

— Нет, нам лучше на кухне побыть. Там пол — линолеум? В случае чего, отмыть можно.

Катя и князь тревожно переглянулись.

— Глупости это с полом, проходите вот сюда, — Мещерский провел их в «географическую». — Присаживайтесь.

Никита на обстановку квартиры не обратил никакого внимания. Он опустился на диван и осторожно достал из нагрудного кармана черной щегольской рубашки… шприц и маленький пузыречек, до половины наполненный бесцветной жидкостью.

— Вот. Такие дела у нас, ребята, — поднял глаза на Катю и тут же опустил. — Мне тут надо проверить одну…

Катя быстро схватила шприц и спрятала руку за спину.

— Ты сошел с ума, — прошипела она. — Что это такое? Откуда ЭТО у тебя?

— Это… Ты правильно догадалась. ТО самое и есть. Я в лабораторию ЭТО не все отдал, только то, что у Ольгина при задержании изъял. А это, — он дотронулся до пузырька, — от обезьян осталось. От Хамфри, помнишь, я тебе про него рассказывал? Здесь пять миллиграмм. Это мне Званцев вручил в тот же день. Отдай шприц; Катюша.

— Ни за что!

— Пожалуйста. Ну я прошу.

— Нет!

Мещерский, точно у ребенка-игрушку, отнял у нее шприц. Он был серьезен, бледен и как-то торжественен, словно понимал то, чего не хотел словами объяснять Колосов.

— Ты хочешь этот наркотик, эту гадость себе… — лепетала Катя.

— Это не наркотик. — Никита расстегнул пуговицы рубашки. — Извините, ребята, придется вам на мое неглиже полюбоваться.

Мышцы у него были почти как у Кравченко — налитые, накачанные. Он прикрыл рубашкой диван, словно боялся напачкать.

— Сергей, у тебя есть газета или что? Пол застелить. А то, если меня выворачивать начнет, я тебе весь интерьер уделаю.

Мещерский только махнул рукой.

— Вы… Ты послушай, Никита, ты хорошо подумал, прежде чем вот так поступить? — спросил он тихо.

— Хорошо. И это очень важно для меня. Сначала будет больно, вы только, ребята, не пугайтесь. Это пройдет. Надо перетерпеть — и все. Главное — «Скорую» не вздумайте вызывать. Поняли? Все, что будет, произойдет по плану. Я, правда, не могу сказать точно, что со мной сотворится, но вы сами смотрите, наблюдайте внимательно. Мне нужны свидетели.

— Ну зачем тебе это? Куда ты лезешь? Ты с ума, что ли, сошел? — Катя чуть не плакала. — Этот Ольгин свихнулся, в монстра превратился, и ты того же хочешь? Ты напился, что ли?

— Я трезвый как стеклышко, — он слабо улыбнулся. — Знания только трезвой голове нужны, Катерина Сергеевна. Ладно, кто не рискует… Словом — глядите. И если что — ты, Сережа, со мной не церемонься.

Он надел иголку на шприц, проколол резиновую пробку, набрал поршнем жидкости.

— Подожди секунду. — Мещерский метнулся в другую комнату и появился уже с маленькой видеокамерой в руках. — Вот еще один свидетель, надежней будет.

— Хорошо. — Колосов поднес шприц к венам на левой руке. — Дрожит, зараза… Ну что, Сережа, ты говоришь, что слышал, как кто-то бежал по коридору?

— Да. — Мещерский включил камеру и смотрел через объектив на то, как игла входила под кожу.

— А вот мы сейчас и проверим… прове…

Катя смотрела на ЭТО широко раскрытыми глазами. Она знала, что не закроет их, как бы ей ни было страшно и гадко. И она увидела все. И готова была свидетельствовать хоть перед самим Господом Всемогущим о том, что же делал с человеческим существом этот препарат Эль-Эйч.

* * *

ОН НЕ МОГ ДВИГАТЬСЯ — эта новость повергла всех, кто непосредственно занимался уголовным делом Александра Ольгина, в тихий столбняк.

Видеокассету с записью эксперимента с препаратом Эль-Эйч, испытанным Колосовым на себе в присутствии двух свидетелей, крутили во всех кабинетах — и в розыске, и в прокуратуре, и в экспертно-криминалистической лаборатории. Розыск гудел как потревоженный улей, а не менее потрясенная прокуратура хранила дипломатическое молчание. Пока.

— Ольгин не мог никого убить под действием препарата, потому что доза, которую он себе вводил, действительно вызывает ту самую реакцию организма, о которой он мне и сказал во время допроса, — объяснял коллегам Колосов. — А реакция заключается в следующем: болевой синдром, потеря сознания, резкое замедление пульса, судороги. А впоследствии что-то вроде комы — одеревенение мышц, и далее, когда действие препарата заканчивается, — головокружение, полный упадок сил, нарушение координации движений и рвота при малейшей попытке подняться на ноги.

— Да тебя за такие эксперименты гнать надо из органов, — негодовало начальство. — Самоуправство развел! А если бы сердце не выдержало, а? Если бы этот Эль-Эйч дурачком тебя сделал? Олигофреном? Если ты сам своей жизни и здоровья не жалеешь, то… Вот влепим «строгач» с занесением, будешь помнить, как такие фортели выбрасывать! А был бы ты сын мне — я б тебя за такие опыты отлупил бы так, что ты, красавец, месяц у меня сидеть бы не смог! Мичурин выискался! Чувствуешь-то как себя? В поликлинику — марш немедленно, пусть полную; диспансеризацию сделают, нет ли чего, не дай бог, — тон с негодующего переходил на растерянный. — Эх, молодежь, все торопитесь, все сами, сами, а потом…

— Так ради дела ж, товарищ полковник, — оправдывался Никита. — Зато теперь полная ясность.

— С чем ясность-то у тебя? — хмыкало начальство. ,

— С тем, что Ольгин никак не может быть убийцей, несмотря на все собранные по делу доказательства.

— Действие препарата в дозе пяти-шести миллиграмм, которые он вводил себе постепенно, длилось максимум три часа, — рассказывал Колосов Коваленко и сыщикам своего отдела. — Так же и со мной было: сначала? боль, потом полная отключка. Двигаться при этом не можешь совершенно — лежишь как бревно, тела не чувствуешь. Ощущение странное, весьма страшное, но об этом после. Мои свидетели все это подтвердят: я был абсолютно нетранспортабельным. Мещерский мне пульс измерял, так он почти не прощупывался, как у сурка в анабиозе. Потом, когда я начал маленько в себя приходить, меня стало наизнанку выворачивать. Симптомы как при сильнейшей мозговой травме: перед глазами все плывет, ноги тебя не слушаются. Ни идти, ни тем более БЕЖАТЬ или нападать на кого-то — то есть совершать достаточно активные действия — я был просто не в состоянии. И Ольгин тоже. И теперь, братцы, при таком вот раскладе получается очень интересная картина по нашему делу о четырех убийствах.