— А как вы считаете, Званцев замечал, что творилось с Ольгиным? — осведомлялся следователь. — Ведь они не только коллеги были, но и друзья.

— А это вы у Олега поинтересуйтесь. Думаю, конечно, замечал. Такие глаза не скроешь, — Суворов вздохнул. — Только он молчал, не препятствовал, в общем. А почему… Это тоже не ко мне вопросик. Но уж если начистоту… Званцев — парень не промах, это только с виду он такой благодушный и ленивый, а сам… А может, ему было интересно, что из всего этого получится? Это ж принципиально новый эксперимент. А он жаден до всего нового.

Званцева по всему происшедшему допрашивали, наверное, больше, чем всех других свидетелей, вместе взятых. А главной темой его допросов был препарат. Однако к теме этой подходили издалека.

— Программа, связанная с изучением генетической памяти человека, — одна из основных в нашей лаборатории, — нехотя рассказывал Званцев. После ареста Ольгина он вдруг утратил всю свою жизнерадостность, энергию и приветливость. Был раздражительным, угрюмым. На вопросы отвечал скупо. Информацию из него приходилось вытягивать буквально клещами. — Этой проблемой Ольгин занимался еще в те времена, когда нашей лабораторией руководил профессор Горев. У Ольгина есть одна теория на этот счет — теория о нашей наследственной памяти, о непрерывном потоке накапливаемой информации, ярких впечатлениях, заложенных в нас с самых первых наших шагов по земле. Ведь наша с вами родословная, родословная любого человеческого индивида уходит корнями в седую древность. Летописи, история охватывают ничтожно мало — какие-то сотни, тысячи лет. А наша генетическая память хранит информацию десятков тысяч, сотен тысяч лет, миллионов поколений, живших до нас. Ольгин утверждает, что в каждом из нас до сих пор жив дальний-дальний предок — Первая Душа, давшая начало всей этой бесконечной цепочке жизни. Я примитивно объясняю, но мне хочется, чтобы вы поняли хотя бы в общих чертах.

Так вот, он жаждал, понимаете ли, жаждал знать самое сокровенное о предках человека разумного. О том, кем и какими они были. Мечтал найти «потерянное звено». И был убежден, что искать нас надо в нас же самих — в тайниках нашего подсознания, нашей глубинной памяти. И когда биохимическая лаборатория нашего института забраковала этот самый стимулятор Эль-Эйч…

— Об этом подробнее, пожалуйста, — попросил следователь, и сыщики напрягли внимание, силясь не упустить ни слова из показаний физиолога.

— Этот препарат Эль-Эйч поначалу разрабатывался в нашей биохимической лаборатории как обычный стимулятор памяти для пожилых людей, — объяснял тот. — Сейчас в мире — великое множество подобных лекарств. Но Эль-Эйч по своему действию оказался очень сильным и непредсказуемым, и его после серии неудачных опытов сняли с фармакологической программы. Этот препарат — не наркотик, я повторяю это в сотый раз. Это экспериментальное вещество, оказывающее воздействие на нашу генетическую память.

В начале девяностых годов его разработкой занимался наш сотрудник Валерий Резников. Он и подал Ольгину идею, что действие Эль-Эйч гораздо глубже, серьезнее и эффективнее, чем считали его создатели. Оно воздействует на наши гены, выкристаллизовывая оттуда заложенную туда в незапамятные времена информацию, но при этом обладает довольно сильными побочными действиями.

Опыты с животными начались у нас два года назад. Поначалу было очень тяжело, мы шли на ощупь в темноте. А потом стало еще хуже: в государстве нашем началось сами знаете что, из-за нехватки средств биохимическую лабораторию закрыли, программы начали свертываться, все в нашем институте полетело вверх тормашками.

А тут еще с Резниковым произошла трагедия — он погиб в автокатастрофе. Короче, когда все это произошло и лаборатория прекратила свое существование, когда профессор Горев уехал в Штаты и выбил у фонда Мелвилла для нас гранты на продолжение своей программы, мы с Шуркой решили — будем во что бы то ни стало продолжать опыты с Эль-Эйч. Ольгин тогда же забрал у фармакологов всю партию забракованного препарата, и мы начали свою собственную программу.

Но мы испытывали препарат исключительно на антропоидах. Клянусь вам, я и представить себе не мог, что Шурка в это же самое время параллельно испытывает этот стимулятор и на себе. Я знал, что ему этого хотелось, — что греха таить? Но что он уже делает это — нет. Да если бы я только догадался, я бы никогда ему этого не позволил! Никогда. И он это знал. Потому и прятался, как вами установлено, по лесам, таился от нас, делая все украдкой.

— Значит, вы, Олег, будь вы в курсе, не позволили бы ему проводить над собой подобные варварские эксперименты? — уточнил тогда Никита. И надолго запомнил взгляд Званцева. В нем мелькнула яркая насмешливая молния. И тут же пропала. Однако тон, которым физиолог ответил: «Что вы, да как же я мог позволить ему терпеть такую боль? Я же друг его!» — был самый сердечный и искренний. Взгляд говорил одно, тон — другое. Колосов отметил это про себя и с разрешения следователя начал далее допрашивать Званцева лично: — Какое именно действие оказывает препарат на подопытных шимпанзе?

— Разное. Каждый раз мы делали сканирование мозга. Но сначала нужного результата не добивались. Мы начали сразу с больших доз: с шести миллиграммов, и две обезьяны у нас погибли от болевого шока. Болевой синдром — это основной побочный эффект Эль-Эйч, — объяснил Званиев. — И с этим ничего поделать нельзя. Нервные центры остро реагируют на раздражитель, организм защищается. И вот тогда другую серию опытов с Хамфри и Чарли мы начали с микроскопически малых доз. Однако от Чарли нам вскоре пришлось отказаться. У него слабое сердце, он не выдерживал нагрузки.

— Это он под действием препарата потерял страх перед змеями? — хмуро осведомился Никита.

— Совершенно верно. Наступила мгновенная блокировка центра страха. Но с памятью нам мог помочь только Хамфри — тренированный, выносливый, настоящий цирковой.

— То, что вы с ним делали, как он у вас выл там в клетке — я же слышал, это… это бесчеловечно, — Колосов покраснел. — Садизм это, вот что. Истязание на языке Уголовного кодекса.

Званцев тоже покраснел как рак. Какая-то язвительная отповедь уже трепетала на его языке, но следователь мгновенно погасил зреющую ссору:

— Мы не будем пока вдаваться в моральные оценки происшедшего. Мы должны разбирать и оценивать только голые факты.

— Факты… — Званцев презрительно сощурился. — С Хамфри мы тоже начинали с малых доз. Потом Ольгин настоял, чтобы мы их увеличили. В последний раз мы дошли до максимума. Однако делали инъекции с определенной очередностью, через определенное количество времени. Так достигался наилучший вариант при сканировании. Видимо… этот же вариант был повторен Ольгиным и на себе: серия инъекций, строгий временной график, а затем наступал результат. Какой — не знаю, не спрашивайте. Ведь я и понятия не имел об этом, даю слово!

— Мы верим вам, — успокоил его следователь. — Но что же будет дальше?

— Ничего. А что может быть дальше? На нашей программе теперь поставлен крест. Да и препарата у нас нет больше. — Званцев снова встретился взглядом с начальником отдела убийств.