Я вижу ужас на лице Сюзанны, отраженном в зеркале.

– Всё в порядке, – говорю ей я. – Сделай вид, что ты ничего не слышала.

– Но ты должна исполнять отведенное тебе, – говорит Нэн. – Анна умерла, так и не признав, что была знакома с кем-либо из нас, чтобы мы сохранили возможность свободно мыслить, говорить и писать. Чтобы ты продолжила нести факел.

– Она страдала, – и это уже был не вопрос. Анна была в пыточной Тауэра, наедине с тремя мужчинами. Ни одной женщине не приходилось еще проходить через подобное.

– Да благословит ее Господь. Ее так сильно изломали, что она не могла сама идти на костер. Джон Ласселс, Николас Белениан и Джон Адамс были сожжены вместе с нею, только мужчины дошли до своих шестов сами. Пытали только ее. Охранникам пришлось нести Анну, привязанную к стулу. Говорят, ее ноги выглядели так, словно были развернуты назад, и локти с плечами выдернуты из суставов. Ее спина тоже была изломана, и шея не могла держаться.

Я роняю голову на руки и закрываю глаза.

– Господи, помилуй!

– Аминь, – говорит Нэн. – Королевский посланник принес ей предложение о помиловании, уже когда ее стул привязывали к костру.

– Нэн! Так она могла отречься!

– Они хотели только услышать твое имя. Если б она его назвала, ее бы тут же сняли.

– Господь всемилостивый, прости меня!

– Она слушала проповедника, читавшего проповедь перед тем, как они принесли факелы и подожгли костры, и говорила «аминь», только когда с ним соглашалась.

– Нэн, я должна была что-нибудь сделать!

– Ты не смогла бы сделать большего, чем уже сделала. Правда, большего не мог бы сделать никто из нас. Если б она хотела избежать смерти, то сказала бы им то, что они хотели услышать. Они достаточно ясно дали ей понять, что им нужно.

– Просто мое имя?

– Все это было задумано только ради того, чтобы они могли представить тебя королю еретичкой и убить.

– Ее сожгли?

Какая же это, должно быть, страшная смерть… Привязанная к шесту, вокруг ног собраны вязанки хвороста, густой дым и пламя, растворяющиеся в дымном воздухе лица погруженных в молитву родных и близких, треск, с которым занимаются твои волосы, затем платье – а затем всепоглощающая боль. Я не выдерживаю и начинаю плакать, вытирая глаза. Я не могу себе даже представить, что чувствует кожа, когда на ней вспыхивает одежда.

– Екатерина Брэндон послала ей мешочек с порохом, который Анна спрятала в одежде. Когда пламя разгорелось, он взорвался, и ей оторвало голову. Ей не пришлось долго мучиться.

– Это все, что мы для нее сделали? На что мы оказались способны?

– Да.

– Но ее руки и ноги были привязаны к стулу. Выходит, ей пришлось повязать мешочек на шею?

– Да. То есть совсем избежать страданий ей, конечно, не удалось. Я лишь хочу сказать, что ей не пришлось… жариться заживо.

Эти простые слова ломают меня окончательно. Меня рвет. Я опускаю голову на стол, рядом с серебряной расческой, забрызгав рвотой и их, и стеклянные флаконы. Затем встаю и отворачиваюсь от стола. Без единого слова Сюзанна убирает за мною, приносит салфетку, чтобы вытереть мне лицо, и эля, чтобы я могла прополоскать рот. Две служанки позади нее торопливо убирают рвоту с пола. Затем я снова сажусь перед зеркалом и вижу лицо женщины, ради спасения которой погибла Анна Эскью.

Нэн дает мне время прийти в себя.

– Я говорю это тебе сейчас, потому что об этом знает король – все это было сделано в соответствии с его приказом. Когда он придет к тебе сегодня вечером, то уже будет знать о том, что сегодня на костре сожгли одну из величайших женщин Англии. И когда мы пойдем на ужин, ее прах будут сметать с мостовой Смитфилда.

– Это невыносимо, – я поднимаю голову.

– Да, невыносимо, – соглашается сестра.

* * *

Екатерина Брэндон возвращается ко двору такой бледной, что всем приходится поверить, что она вправду болела и поэтому отсутствовала. Она приходит ко мне и говорит:

– Анна так и не назвала вашего имени. Даже когда ей дали шанс избавить себя от смерти через сожжение. Даже тогда. Николас Трокмортон был на казни, и, когда они встретились глазами, она улыбнулась ему и кивнула, словно говоря: «Не бойся».

– Она улыбалась?

– Она сказала «аминь» после молитвы и улыбнулась. Он рассказывал, что зеваки в толпе пришли в ужас от того, как она умирала. Никто не издавал одобрительных криков, слышен был только долгий стон. Николас сказал, что это последняя женщина-проповедник, которую сжигают в Англии. Больше народ такого не потерпит.

Мы ожидаем в моих покоях, и половина придворных уже здесь. Король появляется в сияющем настроении. Мы все опускаемся в поклонах, и я занимаю свое место возле его кресла. Он протягивает руку, и я ее принимаю. Его пальцы на ощупь теплые и влажные, и мне на мгновение кажется, что они испачканы кровью, но потом я замечаю, что красноватый оттенок ей придавал свет, падавший через витраж.

– Всё в порядке? – весело спрашивает он, хотя наверняка ему донесли, что я уже знаю о смерти Анны.

– Всё в порядке, – тихо вторю я, и мы идем на ужин.

Дворец Хэмптон-корт

Лето 1546 года

Устанавливается хорошая погода, и король каждое утро встает таким же ярким и сияющим, как солнце. Он объявляет, что чувствует себя прекрасно, лучше не бывает, и что он ощущает себя молодым. Я наблюдаю за ним, и мне кажется, что он будет жить вечно. Генрих полностью возвращается в жизнь двора, и теперь каждую трапезу восседает на своем троне, требуя блюдо за блюдом, и кухне приходится перерабатывать целые телеги продуктов, которые с грохотом вкатываются в огромные арочные проемы кухонных дверей, и выпускать одну переполненную тарелку за другой. Король занимает свое прежнее место при дворе – его центра, огромной ведущей шестеренки, вокруг которой вращается весь огромный механизм, поглощающий еду и развлечения.

Генрих даже встает со стула и медленно и недалеко ходит, гуляя по саду или следуя за стол, держась обеими руками за плечи пажей. Однако это не мешает ему заявлять, что он ходит практически без помощи и намеревается делать это как можно чаще. Он клянется, что сядет в седло, или, когда я или фрейлины танцуем для него, обещает на следующей неделе пойти танцевать.

Король требует развлечений, и хористы с музыкантами бросаются к своим инструментам, чтобы Его Величество мог каждый вечер видеть новые представления и слушать новую музыку. Он хохочет над каждой шуткой, а популярность Уилла Соммерса взлетает до невиданных до сих пор высот, и шут решает поразвлечь короля потрясающе неловким жонглированием. Во время каждой трапезы он начинает подбрасывать над головой и по всему залу ломти хлеба, но делает это так, что псы, сидящие там же, успевают выхватить их у него. Тогда Уилл разражается громкими жалобами на то, что никто не понимает настоящего искусства, начинает гоняться за собаками, залезает с ними под стол и устраивает веселую возню, к которой постепенно подключаются все. Со временем придворные начинают делать ставки на то, кому достанется следующий кусок: Уиллу или псу. Король тоже участвует, но проигрывает своим подданным, которым хватает ума вернуть Генриху в виде проигрыша в другой игре. Король снова полюбил жизнь, и люди начинают шептаться о том, что не видели его таким уже много лет.