– Вы должны проследовать со мною, Ваше Величество. Безотлагательно. – Его лицо светится от восторга. – Пожалуйста, не заставляйте меня отдавать приказ взять вас силой. – Затем он разворачивается к королю и встает перед ним на колено. – Я пришел и выполню ваше повеление, – говорит Уизли голосом, срывающимся от восторга.

Он встает и уже собирается кивнуть охранникам, чтобы те меня окружали…

– Идиот! – вдруг ревет на него король в полный голос. – Идиот! Подлец! Мерзавец! Идиот! – И Ризли падает ниц перед внезапным гневом короля. – Что? Да как ты посмел! Как ты посмел прийти в мой сад и оскорбить королеву? Мою возлюбленную жену! Ты сошел с ума?

Ризли открывает и закрывает рот, как один из карпов в королевском пруду.

– Как ты смеешь приходить сюда и пугать мою жену?

– Но ордер! Ваше Величество! Ваш королевский ордер!

– Да как ты смеешь показывать ей подобные вещи! Ей, женщине, поклявшейся служить моим интересам, подчинившей все свои мысли мужниным, чье тело отдано в повиновение мне, а бессмертная душа – на мое попечение? Моей жене? Моей любимой жене!

– Но вы же сами сказали, что ее надо…

– Ты что, хочешь сказать, что я сам отдал приказ арестовать свою жену?!

– Нет! – торопливо затараторил Ризли. – Нет, конечно нет, Ваше Величество.

– Поди вон! Скройся с моих глаз! – кричит Генрих так, словно его сводит с ума подобное неуважение. – Видеть тебя не желаю! И больше не смей здесь появляться.

– Но, Ваше Величество…

– Вон!

Ризли кланяется до самой земли и торопливо выскакивает из ворот, стремясь как можно скорее скрыться от разъяренного короля. Генрих ждет, пока все они выйдут из сада и ворота снова закроются, и стражи снаружи встанут к нам спинами. И только когда в саду все снова затихает, он поворачивается ко мне.

Оказывается, король так смеется, что не может говорить. Сначала мне кажется, что у него припадок. Слезы текут из зажмуренных глаз, по покрытым потом щекам. Его лицо наливается опасно-багровым цветом, и он хватается за колышущийся живот, стараясь выровнять дыхание. Затем открывает глаза и вытирает мокрые щеки.

– О, Господи! – произносит он. – О, Господи!

Наконец Генрих замечает, что я все еще стою перед ним, замерев от страха, а мои фрейлины в растерянности.

– Ну что, как называется эта пьеса, Кейт? – спрашивает он, задыхаясь и все еще смеясь.

Я качаю головой.

– Ты, такая умная? Так хорошо начитанная! Так скажи же, как называется моя пьеса?

– Я не могу догадаться, Ваше Величество.

– «Укрощение королевы»! – кричит он. – Это «Укрощение королевы»!

Я стараюсь улыбнуться. Глядя на его потное красное лицо, я позволяю звуку его нового смеха иссякнуть и исчезнуть надо мною, как зловещему карканью ворон над Тауэром.

– Я здесь управляю собачьими боями, – вдруг заявляет Генрих, внезапно оставив свой шутливый тон. – И я слежу за всеми вами и натравливаю вас друг на друга. Бедная дворняжка! Бедная маленькая сучка!

* * *

Король сидит в саду до тех пор, пока тени не вытягиваются на сочной зеленой траве и птицы не начинают свои вечерние песни в кронах. Вдоль изгибов реки снуют ласточки, купаясь в серебристых бликах, отражающихся от поверхности воды. Придворные начинают возвращаться после вечерних игр, двигаясь медленно, как счастливые дети с утомленными лицами. Мне улыбается принцесса Елизавета, и я вижу брызги веснушек на ее личике, как пыль на мраморе, и думаю, что надо будет напомнить служанке подавать девочке шляпку от солнца всякий раз, когда та идет на улицу.

– Какой сегодня был красивый день, – умиротворенно говорит король. – Сам Господь благословляет эту прекрасную страну.

– Да, мы воистину благословлены, – тихо соглашаюсь я, и Генрих улыбается так, словно в удивительной красоте солнца и мерцающей реки была только его заслуга.

– Я приду на ужин, – говорит он мне. – А после ужина ты можешь прийти в мои комнаты, и ты должна будешь поделиться со мною своими мыслями, Кейт. Мне нравится слушать о том, что ты читаешь и о чем думаешь. – Увидев, что я опять побледнела, он снова смеется. – Ах, Кейт, тебе нечего бояться. Я научил тебя всему, что тебе надо было знать, разве не так? Разве ты читаешь не мои переводы? Ты же моя драгоценная жена, ведь так? Мы же друзья?

– Да, конечно, конечно, – говорю я и кланяюсь, благодаря за приглашение.

– И ты можешь попросить меня о чем хочешь. Что угодно, маленький подарок, маленькая любезность с моей стороны – все тебе будет предоставлено по твоей просьбе, любимая.

Я не могу решиться. Хватит ли мне отваги заговорить об истерзанной женщине в Тауэре, об Анне Эскью, ожидающей решения своей судьбы?

Он сказал, что я могу просить его о чем угодно и что мне нечего бояться.

– Ваше Величество, есть кое-что, – начинаю я. – Для вас это ничто, но для меня это желание будет очень много значить.

Генрих поднимает руку, чтобы остановить меня.

– Дорогая, мы, кажется, выяснили сегодня, что между мужем и женой, между мной и тобой не должно стоять ничего, даже самой малой малости. Если это желание важно для тебя, то и для меня оно тоже важно. Тут не о чем говорить. Тебе не надо меня упрашивать, мы с тобой едины.

– Речь об одной моей подруге…

– У тебя нет большего друга, чем я.

Я понимаю, к чему он клонит.

– Мы едины, – повторяю я.

– Это священное единство, – говорит он.

Я склоняю голову.

– Скрепленное любящим молчанием.

* * *

– Она мертва, – жестко говорит Нэн, когда мне причесывают волосы перед ужином.

Движение жесткой расчески по моим волосам и рывки кажутся мне частью этого известия. Я не делаю замечания Сюзанне, служанке, которая причесывает меня с той же нежностью, которая отводится кобыле, перед тем как ее отводят к жеребцу. Моя голова рывками дергается то в одну сторону, то в другую. Я вижу свое отражение в зеркале: белая кожа, боль в глазах, губы в синяках.

– Кто? – спрашиваю я. Но мне уже известен ответ.

– Анна Эскью. Я только что получила известия из Лондона. Екатерина Брэндон сейчас живет в своем доме, и она отправила мне записку. Ее убили этим утром.

Я начинаю задыхаться.

– Боже, прости их! Боже, прости меня! Боже, отправь ее душу в рай!

– Аминь.

Я жестом отправляю Сюзанну, но Нэн говорит:

– Ты должна закончить с прической. Твои волосы должны быть уложены под арселе. И ты должна прийти на ужин, что бы ни случилось.

– Как можно? – спрашиваю я.

– Ты должна, ради нее, потому что она умерла, так и не произнеся твое имя. Ради тебя она приняла пытки и смерть, чтобы ты могла выходить на ужины – и, когда у тебя снова появится такая возможность, защищать реформу Церкви. Она знала, что должна была защитить твою свободу, чтобы ты могла говорить с королем, даже когда все остальные защитники реформы уже мертвы. Даже если ты потеряешь нас всех, одного за другим, и останешься последней, ты должна спасти реформу. Иначе она умерла напрасно.