Клаудиюсу стало грустно. Он вышел на улицу. Вышел во влажный и слегка прохладный приморский воздух, вышел в темноту вечера, подсвеченную окнами в домах Маргейта. Вышел в негромкий городской шум. И то, что шум этот в самом центре города был негромким и неживым, только доказывало, что Маргейт так же далек от процветания и полноценной жизни, как Клаудиюс – от ощущения гармонии и счастья.

Пять минут спустя он был у башенки «Пляжных часов», построенной пару столетий назад, наверное, для того, чтобы пляжники могли постоянно следить за временем. Девять часов тридцать минут. Надо идти «домой».

«Домой»? – повторил он только что возникшее в мыслях слово. Повторил и мысленно взял его в кавычки.

Три недели назад за этим «домой» прятался двухэтажный домик из красного кирпича у въездных ворот в усадьбу. В бывшую усадьбу господина Кравеца. Gate-house. В декабре прошлого года «домом» называлась комнатка в полуподвальной лондонской квартирке в Ислингтоне. Что он будет называть «домом» через месяц или два? Смогут ли они с Ингридой снова жить вместе, пусть даже если это будет опять не дом и не квартира, а комнатка? Пусть даже комнатка в том же бывшем отеле, но комнатка на двоих?

Подошел к морю. Вечерний прилив сделал полоску пляжа очень узкой. Завтра утром, когда он проснется, поднимется и подойдет к окну, море будет далеко-далеко. Отлив забирает его на двести – триста метров. Прилив возвращает море городу. Но все равно оно живет своей жизнью, как и он, Клаудиюс, живет своей жизнью, хотя хочет жить «их» жизнью, их совместной с Ингридой жизнью. Но ее «несет», ее относит регулярно прочь от него. Она как море – то прилив, то отлив. А он остается на месте, как эта башенка с часами на берегу, не обращающая внимания на морские отливы и приливы.

Клаудиюс прогулялся по дорожке, бегущей вдоль моря по краю Клифтонвилля. Навстречу в странном приморском полумраке попались несколько женщин и мужчин, прогуливавших своих маленьких собачек. Светящиеся ошейники или фонарики-подвески к ошейникам придавали собачкам значимости, словно были собачки инопланетянами, пойманными добрыми землянами и регулярно выгуливаемыми именно в темное время суток, чтобы не пугать дневной Маргейт.

Клаудиюс пытался на ходу всмотреться, понять, какой породы была та или иная собачка, но тщетно. Только огонек, только фонарик, только провалившийся на собачью шею нимб светящегося ошейника.

Выплыла справа вскоре и громадина бывшего отеля, в котором они с Ингридой жили. Громадиной пятиэтажное здание казалось только в темноте, да и то только потому, что по другой стороне этой же улочки, упиравшейся в невысокий утес над морем, стояли двухэтажные дома.

Клаудиюс прошел лишние пятьдесят метров. Остановился. Поднял взгляд на окна бывшего отеля. В окне его комнаты света не было, а вот в комнате у Ингриды этажом ниже свет горел.

Клаудиюс постучал к Ингриде. Открыла Мира. Голубой халатик, тапочки на босу ногу, распущенные русые волосы. В руках большая расческа.

– Бэа еще осталась, – сказала она, не дожидаясь вопроса. – Ее Пьётр на машине привезет.

– Она не Бэа, а Ингрида, – поправил Клаудиюс.

Мира пожала плечами.

– Может, у нее с именем Ингрида связаны неприятные воспоминания, – произнесла задумчиво.

– Наоборот, – выдохнул Клаудиюс. – У нее с именем Беатрис связаны слишком приятные воспоминания. Ладно!

Он махнул рукой и поднялся к себе.

В комнате было накурено. Оба венгра спали, храпя поочередно, стерео. Их кровати стояли напротив под стенками, у окна. Его кровать – у двери. Напротив его кровати – шкаф, где все трое хранили свои вещи и где лежал не его, но им привезенный ничейный кожаный чемодан, хранивший чью-то чистую одежду – он еще ее не разворачивал, не смотрел – и хороший фотоаппарат «Олимпус». Поверх этих чужих вещей Клаудиюс положил свои.

Слушая храп венгров, Клаудиюс подошел к окну, приоткрыл его и стоял, вдыхая чистый йодистый воздух с моря. Ветерок, заносивший влажную свежесть в комнату, всегда дул с моря.

Он показался удивительно теплым, и Клаудиюс забрался под свое одеяло, не закрывая окно.

Проехав село Флин и не доезжая до Луневиля двадцать километров, уперлось белое маленькое «пежо» в пробку. Водитель, про которого Кукутис после часа совместного пути знал, кажется, все, включая его ненависть к платным дорогам, выругался невнятно и посмотрел на одноногого пассажира, сидевшего рядом, словно считал, что теперь должен был выругаться именно он. Кукутис терпеливо промолчал.

Водитель снова выругался и подсунул лицо под зеркало внутри салона. Кукутис было подумал, что тот проверяет: заблокировали ли ему дорогу назад подъехавшие следом машины. Но очень быстро отбросил эту догадку. Водитель, мужчина лет сорока с подвижной мимикой и с блестящей от лака для волос прической, посмотрел в зеркало, как смотрят женщины. Он дотронулся пальцем до морщинок под глазами, попробовал кожу вниз оттянуть, потом отпустил и тяжело вздохнул.

– Наверное, авария, – проговорил он по-немецки с французским акцентом, снова бросив взгляд на стоящие впереди машины.

– Да говорите же по-французски, – попросил Кукутис. – Я же с вами по-французски говорю!

– Но вы же не француз! – заупрямился водитель «пежо» и уставился Кукутису прямо в глаза.

– Но я и не немец, – ответил на это старик.

– Немцы часто стыдятся признаться, что они немцы! – твердо, с укором проговорил водитель. – Сразу придумывают себе отдельные национальности. Один себя баварцем называет, второй силезцем, третий швабом! Что я, не знаю?!

– А я – литовец!

– Ага, а вот четвертый называет себя литовцем! – Водитель прищурился и на губах его заиграла пренебрежительная улыбка.

Кукутис пожал плечами.

– Ну хорошо, – сказал он суровым, слегка хрипящим от портящегося настроения голосом. – Тогда я вам скажу правду! На самом деле я – жемайтиец!

– Кто? – озадачился водитель.

– Жемайтиец, из Жемайтии, – пояснил Кукутис нетерпеливо. – Но когда я сажусь в пивной за один стол с сувалкийцем, аукштайтийцем, тутейшим и дзукийцем, то, когда выпьем, начинаем говорить «Мы, литовцы, умеем пить лучше, чем немцы, а петь – веселее, чем поляки!»

– Так вы не немцы? – разочарованно бросил водитель и недовольно поджал нижнюю губу.

– Честно говоря, я не понимаю, зачем вы меня подобрали? – сказал после паузы Кукутис.

– Из любопытства, – признался водитель. – Мне всегда интересно: почему люди стараются на автобусах и поездах экономить и стоят с поднятой рукой у дороги. Особенно люди в возрасте, в таком возрасте, когда надо на «скорой помощи» ездить!

– Меня еще ни разу «скорая» не подвозила, – Кукутис вздохнул. – Я, конечно, те «скорые», что с мигалками и сиренами, и не пытался никогда останавливать, но другие, которые не по вызову ехали, пытался.