Лазарь завопил, Варавва схватил было его за горло, но тут же содрогнулся от ужаса: он схватил что-то совсем мягкое, словно хлопок. Нечто более мягкое, чем воздух. Ногти Вараввы входили в это нечто и выходили из него, не выдавив ни капли крови. «А может быть, это призрак?!» — подумал Варавва, и его грубая, изрытая оспой образина побледнела.

— Тебе больно? — спросил он.

— Нет, — ответил Лазарь и выскользнул из рук Вараввы, пытаясь бежать.

— Стой! — крикнул Варавва и схватил его на этот раз за волосы.

Но клок волос вместе с куском кожи так и остался у него в руке. Светло-желтый череп Лазаря сверкнул на солнце.

— Будь ты проклят! — прошептал Варавва и задрожал от страха, — Может быть, ты и вправду призрак?! Он схватил Лазаря за правое плечо и потряс его.

— Скажи, что ты призрак, и я оставлю тебя в покое! Но после этой встряски плечо Лазаря тоже осталось у него в руке. Ужас овладел Вараввой, он отшвырнул гнилое плечо в заросли цветущего дрока и сплюнул от тошноты. От страха волосы поднялись дыбом у него на голове. Варавва выхватил нож, чтобы поскорее прикончить Лазаря и избавиться от него, осторожно взял его за шею, положил на камень и принялся резать. Он резал, резал, но нож не продвигался вглубь, словно резал кудель шерсти. У Вараввы все похолодело внутри. «Неужто я режу мертвеца?» — подумал он. Он собрался уж было бежать вниз, но тут снова глянул на Лазаря и заколебался. Испугавшись, как бы богомерзкий друг Лазаря не отыскал его и не воскресил снова, Варавва преодолел страх, схватил тело Лазаря за оба конца, скрутил его так, как выживают перед сушкой мокрую одежду, а затем пнул ногой, отчего позвоночник Лазаря лопнул, спина разорвалась на две части, которые Варавва бросил под побегами дрока, а сам пустился поскорее наутек. Он все бежал и бежал, впервые в жизни испытывая страх и не решаясь оглянуться.

«Только бы успеть добраться до Иерусалима! — бормотал: он. — Там найду Иакова и, возьму у него амулет для заклинания демонов!»

А тем временем в доме Лазаря Иисус, склонив голову перед учениками, пытался хотя бы немного просветить их разум, чтобы они не испугались того, что им предстоит увидеть, и не разбежались в страхе.

— Я — путь и дом, куда направляются, — говорил он. — Я — странник. Я — тот, с кем предстоит встреча. Верьте в меня, не бойтесь ничего, что бы вам ни пришлось увидеть. Я не могу умереть. Слышите? Я не могу умереть.

Оставшись один во дворе, Иуда выковыривал большим пальцем гальку. Время от времени Иисус устремлял к нему взгляд, смотрел на него, и безысходная печаль появлялась у него на лице.

— Учитель, — укоризненно сказал Иоанн. — Почему ты все время зовешь его к себе? Если ты заглянешь в зрачок его глаза, то увидишь там нож.

— Нет, любезный Иоанн, — ответил Иисус. — Не нож, а крест.

Ученики испуганно переглянулись.

— Крест! — воскликнул Иоанн, упав на грудь Иисусу.

— А кто распят на нем, Учитель?

— Тот, кто заглянет в этот зрачок, увидит и лицо над крестом. Я заглянул туда и увидел свое лицо. Но ученики не поняли, а некоторые из них засмеялись.

— Хорошо, что ты сказал нам это, Учитель, — поспешил заметить Фома. — Теперь я никогда не стану заглядывать в зрачок рыжебородому.

— Заглянут дети и внуки твои, Фома, — сказал Иисус, искоса взглянув через окно на Иуду, который стоял у порога и смотрел в сторону Иерусалима.

— Темны слова твои, Учитель, — укоризненно сказал Матфей, который все время держал тростинку наизготове, но не записывал, потому как ничего не понимал. — Темны слова твои, как же мне занести их в свиток?

— Не для того я говорю, чтобы ты записывал, — с горечью сказал Иисус. — Верно говорят, что вы, писатели, — те же петухи, думающие, что солнце не взойдет, если вы не вызовете его своим криком. Иногда мне хочется схватить твои записи и тростинки и швырнуть их в огонь!

Матфей поспешно собрал свои записи, нахмурился. Но гнев Иисуса не унимался:

— Я говорю одно, вы записываете другое; а читатели ваши прочтут третье! Я говорю: крест, смерть, Царство Небесное, Бог — а вы что из этого поняли? Каждый из вас истолковывает любое мое святое слово в соответствии с собственными страстями, выгодой да желаниями, слово мое пропадает, душа моя пропадает, не могу я так больше!

Он встал, задыхаясь: внезапно у него возникло ощущение, будто мысли и сердце его наполнились песком.

Ученики сжались, словно Учитель все еще держал стрекало в руке и колол их. Словно они были неповоротливыми быками, не желавшими двигаться. Мир был повозкой, в которую они запряжены, Иисус погонял их, они строптиво переминались с ноги на ногу и оставались на том же месте. Иисус смотрел на них и чувствовал усталость: долог путь от земли до неба, а они все стоят на месте.

— Как долго я еще буду с вами? — вскричал он. — У кого из вас есть трудные вопросы, спрашивайте, пока не поздно! Кто из вас хочет сказать мне ласковое слово, пусть скажет поскорее — мне от этого будет лучше. Чтобы потом, когда я уйду от вас, вы не сетовали и не говорили: «И почему мы не успели сказать ему доброе слово, не дали ему понять, как мы любим его!» Тогда уже будет слишком поздно.

Женщины слушали его, забившись в угол и упершись подбородком в колени. Время от времени они вздыхали: все им было понятно, но сказать они ничего не могли. И вдруг Магдалина заголосила: она первая догадалась и подняла плач, словно по усопшему. Она вскочила, пошла в комнату, поискала у себя под подушкой, нашла хрустальный флакон с дорогими аравийскими благовониями когда-то давно один из любовников дал ей этот флакон в уплату за ночь. Она всегда носила его с собой, следуя за Иисусом, и говорила себе, бедняжка, что — кто знает, Бог велик, — может быть, придет день, когда она сможет умастить этими благовониями волосы любимого, может быть, придет день, когда он пожелает стать рядом с ней для свершения брачного обряда. Эти тайные желания носила она в груди своей, а теперь, увидев за спиной любимого смерть — не любовь, а смерть! — подумала, что смерть, как и свадьба, нуждается в благовониях, и потому вынула из-под подушки хрустальный флакон, спрятала его на груди и залилась слезами. Она плакала тихо, чтобы никто не слышал, держа сосуд на груди и покачивая его, словно младенца, а затем вытерла глаза, вышла во двор и бросилась в ноги Иисусу. И прежде, чем тот успел наклониться и поднять ее, она открыла флакон и вылила благовония на святые стопы. Затем вылила миро и себе на волосы, с плачем вытерла волосами его блавоухающие ноги, умастила остатками благовоний главу возлюбленного и снова прильнула к ногам Учителя, целуя их. Ученики заволновались.

— Жаль, пропали зря такие дорогие благовония, — сказал коробейник Фома. — Если бы мы их продали, можно было бы накормить множество бедняков.

— Или дать приданое сиротам, — сказал Нафанаил.

— Или купить овец, — сказал Филипп.

— Дурной знак, — тихо сказал со вздохом Иоанн. — Такими благовониями умащают богатых покойников. Не следовало делать этого, Мария. Что если Ангел Смерти учует свой любимый запах и придет сюда?