Лицо Лизен покраснело и припухло от слез. Она была привязана к деревянной скамье, какие раньше использовались для телесных наказаний. Я видел их в исторических фильмах и знал, что на некоторых сайтах в Интернете имеются подробные инструкции с чертежами по изготовлению таких скамей в домашних условиях.

На окне спиной к комнате стояла японская кошка, как в фильме с Юстиной, и махала лапой.

Приглядевшись, я увидел, что на Лизен нет ни брюк, ни трусов. На ее губах блестела полоска скотча. Мне бросилась в глаза прислоненная к стене трость, рядом со скамьей. На полке стоял старый граммофон с двумя маленькими колонками и стопка виниловых пластинок. Одна, желтого цвета, лежала сверху, наполовину вынутая из бумажного конверта.

– Я пытался сделать такую же, – заметил я, остановив взгляд на скамье. – Правда, у меня ничего не получилось. Никогда не умел обращаться с рубанком.

Ответом мне стал очередной пинок в бок. В глазах потемнело, Лизен исчезла.

«Манеки-неко», – вспомнил я.

Так называются японские кошки.

Манеки-неко.

Рано или поздно это должно было произойти. Слово вертелось на языке и всплыло в сознании в самый неожиданный момент.

Домик в деревне, ноябрь

Бергстрём посоветовал Лизен подумать о том, что ее ждет, пока он выкурит сигару.

Он тщательно ко всему подготовился, показал ей виниловые диски: Анита Линдблум, Лилль-Бабс, Конни Фрэнсис и Сив Мальмквист, – но поставить обещал «Living Doll» Ричарда Клиффа. И вытащил из футляра горчичного оттенка трость.

На трость велел обратить особое внимание – представить, как Лизен будет больно, когда ее спина станет полосатой, словно шкура зебры.

Потом он вышел и вернулся взбешенным. Чертов журналист!

Явился подсматривать и мешать.

Вероятно, ему тоже стоит преподать урок.

Герту-Инге было многое о нем известно. Стоило оторвать скотч от губ Лизен – и она выложила все, что знала. Но он оставил маленькие разноцветные прищепки торчать на ее ягодицах и вытирал с ее щек пот и слезы, пока она, умоляя и вскрикивая, рассказывала об Анетте Якобсон и о том, как они снимали его в Мальмё. Анетта Якобсон. Надо будет ею заняться.

Но сегодня речь шла о Лизен.

А теперь еще и о журналисте, вспомнил Герт-Инге.

Он тоже попробует трости, когда очнется как следует.

Посмотрим, придется ли она ему по вкусу.

Тот же дом, ноябрь

Режущий глаза белый свет вернул меня в сознание.

Острая боль в правом боку притупилась, зато теперь словно кто-то сдавливал мне грудную клетку стальным обручем.

Лизен лежала в том же положении.

Она хотела что-то сказать заклеенным ртом, мычала и трясла головой снизу вверх, похоже побуждала меня подняться.

– Я парализован, – огорчил я Лизен.

Бергстрёма я не видел.

Лизен еще раз вскинула голову.

– Не могу пошевелиться, – добавил я, хотя и говорить было больно.

Лизен отчаянно застонала.

Потом дверь открылась, и вошел Бергстрём, распространяя по комнате крепкий сигарный дух.

Выходит, он не привиделся мне, когда за стеной я дышал ароматами сконской осени.

Крупный мужчина – ничего не скажешь.

Обвисшие бульдожьи щеки придавали его лицу своеобразное выражение. Удивительно, но, несмотря на возраст и габариты, в его облике чувствовалось что-то мальчишеское. Волосы с косым пробором были зачесаны назад, белая рубашка и темные брюки тщательно выглажены, ботинки начищены.

– Подняться можешь? – спросил он меня.

– Даже пальцем не пошевелю, – выдохнул я. – Ты сделал меня инвалидом.

– Тогда сиди, где сидишь.

Я промолчал, но в этот момент заметил, что могу двигать мизинцем и средним пальцем правой руки.

– Она все рассказала. – Бергстрём кивнул на Лизен. – И ирландка из Копенгагена тоже. Я знаю, что ты показывал им фильм про маленькую польку…

– Юстину Каспршик?

– Польку.

– Ее звали Юстина.

– Все равно из Польши.

В правой руке что-то закололо, и я согнул указательный палец.

– Тебе понравилось? – спросил Бергстрём.

– Не хочу говорить об этом.

В правом боку кололо, стоило мне произнести хоть слово.

– Неплохой фильм, согласись. Ты ведь специалист.

– Диалоги…

– Я не об этом.

– Ее парик…

Он наклонился ко мне и ударил кулаком в правый бок. В глазах заплясали разноцветные искры.

– Или ты можешь сделать лучше?

– Я видел лучшие, – возразил я.

В бок как будто вонзили мачете. Разумеется, раньше я не имел такого опыта, но почему-то всплыло это сравнение. Я попытался сосредоточиться и забыть о боли.

– И ту бабу, которая была с тобой в Сольвикене, я тоже хотел проучить, – продолжал Бергстрём. – Но мне помешала полиция.

«Бабу…» – мысленно повторил я. Он имел в виду Бодиль. Значит, полицейская машина не зря разъезжала вдоль побережья.

– Я думаю, ты мог бы писать сценарии для моих фильмов. Там все не всерьез, надеюсь, ты понимаешь. Но я покажу тебе, как бывает по-настоящему.

Левая лодыжка снова заныла, но я мог ею шевелить.

– Чистилище, – произнес он. – Знаешь, что это?

Я молчал.

– Ты онемел? Чистилище – через него сейчас пройдет фрёкен Карлберг, и я хочу, чтобы ты это видел. Потом мы поговорим.

Невидимые стальные обручи все еще сжимали грудную клетку, но легкое покалывание в ладонях и пальцах вселяло надежду на возвращение способности двигаться.

– Сколько ударов ей нужно, как считаешь?

– Ни одного.

Бергстрём расхохотался:

– Я полагал, что ты человек с юмором.

Он взял трость, которая стояла у стены, и уставился на нее, будто видел впервые.

Я должен был разговорить его и оттянуть время.

– Это та же, что в фильме?

– Из Глазго, – кивнул Бергстрём.

Он зажал трость между пальцами и заулыбался, любуясь ею.

Роджер прав: такое не купишь в магазине товаров повседневного спроса.

– В Нью-Йорк тоже ее брал?

Герт-Инге повернулся и пристально посмотрел мне в глаза: