Во 2 г. до н. э. шестидесятилетний Цезарь Август в тринадцатый раз стал консулом, сделав церемонию при вступлении Луция Цезаря в совершеннолетний возраст еще более почетной. В пятнадцать лет тот был назначен авгуром и коллегой брата в качестве принцепса молодежи. Ему также позволили присутствовать в сенате и записали как кандидата на консульство в 4 г. н. э. 5 февраля 2 г. до н. э. сенат и народ постановили присвоить Августу титул pater patriae – «отец отечества». Это была почесть, не один раз упоминаемая в прошлом, но к настоящему моменту значение этого понятия уклонилось от первоначального. Цицерон в 63 г. до н. э. и Юлий Цезарь в качестве диктатора, оба были названы parens patriae («родитель отечества»), хотя титул этот неопределенный, и некоторые полагают, что тот либо другой или оба вместе были названы скорее «отцом», чем «родителем». В случае с Цицероном его присуждение было неформальным, тогда как Юлию Цезарю его пожаловали посредством официального постановления сената. Отец, особенно отец семейства, который стоял во главе семьи, в высшей степени глубоко почитался в римской культуре, но сомнительно, чтобы этот титул имел большое различие с названным, кроме, быть может, того, что небольшая разница в формулировке отличала Августа и подчеркивала всеобщий характер его отцовства. Сначала, когда депутация, представлявшая широкие слои населения, предложила этот титул, Август ответил отказом. Предоставление его происходило в театре, когда ко всеобщему одобрению Валерий Мессала, действуя от лица других сенаторов, снова обратился к нему, заявляя: «Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Цезарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя Отцом Отечества».[612]

Август был взволнован до слез, когда отвечал: «Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу я молить бессмертных богов, отцы сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до конца жизни».[613]

Пример народного давления, преодолевающего скромное нежелание со стороны принцепса, был успешно явлен, и обе стороны, без сомнения, понимали ту роль, которую играли. Это не меняет того факта, что только теперь Август принял этот титул. Если бы он желал его, то, конечно, мог бы получить его раньше. Этот путь льстил обеим сторонам, но главное сдерживающее начало в оказании почестей Августу исходило от него самого, а не от какой-либо мнимой сенатской оппозиции. Мессала был консулом 31 г. до н. э., прежним союзником Брута и Кассия, а затем Антония, и перед Акцием переметнулся на другую сторону, продолжая обладать провинциальным командованием и получать триумф. Он принадлежал к поколению, которое испытало ужасы гражданской войны на себе и все больше уходило в небытие. Что бы еще Август ни сделал, он уже обеспечил государству стабильность и внутренний мир в продолжение почти трех десятилетий, и уже поэтому активная поддержка являлась, конечно, искренней. Такой же была и его гордость, и упоминанием о присуждении ему названного титула завершается подлинный текст его Деяний: «В мое тринадцатое консульство сенат, всадническое сословие и весь народ римский провозгласили меня отцом отечества и постановили, чтобы это было написано при входе в мой дом и в здание сената»: «Деяния божественного Августа» 35.1.

Более чем за сорок лет своей карьеры Август проделал путь от разгневанного мстителя за убитого отца до главного государственного мужа, объединителя и «отца» римского мира. Его приемные сыновья делили с ним популярность и готовились к занятию высшей должности. Его дочь – и единственный его родной ребенок – обнаруживала меньшую склонность играть ту роль, которую дал ей отец.

Уединение Тиберия на Родосе снова предоставило Юлию самой себе. Наиболее вероятно, что в течение некоторого времени до этого пара совместно не жила, и потому случившаяся после его отъезда перемена, возможно, не была для нее слишком драматичной. Да и при ее жизненном опыте она не явилась чем-то необычным, ибо Агриппа большую часть их семейной жизни провел в провинциях, и Юлию одиночество не тревожило. Живая, любящая искусства и особенно поэзию, она наслаждалась компанией других блестящих, хорошо образованных, привлекательных и аристократических молодых людей. Поскольку она гордилась своим высоким положением, ее кружок состоял из молодых аристократов, принадлежавших к фамилиям, корни которых уходили далеко в глубь римской истории. Все были слишком молоды, чтобы принимать участие в гражданских войнах, которые, несомненно, явились глубочайшим жизненным испытанием, оказавшим влияние на формирование поколения их родителей, и выросли во времена мира и процветания.[614]

Поэт Овидий – Публий Овидий Назон – был схож с ними по возрасту и жизненному опыту, и его стихи проникнуты красотой и страстью, равно как и озорством, а по временам почти легкомыслием. Их духовному настроению недостает темных полутонов и серьезности более ранних поэтов, переживших годы проскрипций, конфискацию земельной собственности и убытки, а вместо этого оно наполнено безудержным чувством радости. Около 2 г. до н. э. он работал над тремя книгами своей поэмы «Наука любви» (Ars Amatoria), представленной как шуточное специальное руководство о том, как найти и уговорить возлюбленного. Она гораздо менее о сексе, чем об обольщении, и при этом он, давая свои советы как мужчинам, так и женщинам, находит время совершить экскурсию и осмотреть некоторые памятника Августова Рима и рассказать несколько известных мифов, таких как история об Икаре. Несколько раз он убеждал своих читателей в том, что не прославляет прелюбодеяния; его женщины не жены, а любовницы, многие из них прежние рабыни, и поэтому здесь нет угрозы для собственно римского брака и рождения детей, столь активно поощряемого режимом Августа. До самой последней строчки второй и третьей книги тон нисколько не серьезный, тогда как он советовал, составляя каждую группу строк, провозглашать: «Назон был нашим учителем».[615]

Саллюстий и Цицерон иногда жаловались на распущенность и случайные связи молодого поколения римской элиты, мешая при этом истину с дикими преувеличениями. К I в. до н. э. многие богатые и знатные римские женщины не довольствовались тихим пребыванием дома в ожидании возвращения мужей из дальних краев. Юлий Цезарь и Август, оба завязывали многочисленные романы с замужними женщинами, и они были не одиноки. Как всегда, слухи, без сомнения, сильно превосходили факты, но некоторые жены аристократов охотно заводили любовников, много больше наслаждались обществом молодых аристократов и получали удовольствие от вина, пиров, танцев и музыки.

Юлия была одной из них и явно наслаждалась роскошью и мужской компанией. В продолжение ее супружества с Агриппой Август, говорят, задавал себе вопрос, не была ли она неверна, и успокоился только тогда, когда все ее дети оказались похожими на отца. Говорили, будто Юлия саркастически заметила, что никогда «не брала на борт пассажира, если только трюм корабля не был наполнен грузом». По меньшей мере в одном случае Август писал какому-то сенатору, приказывая тому не посещать его дочь, но, кажется, убедил себя в том, что ее поведение скорее глупое, чем опасное. Совет, состоящий в том, что ей следовало бы подражать своей мачехе, чьи друзья были зрелыми и благоразумными в отличие от более легкомысленной компании, составляющей кружок Юлии, вполне ожидаемо встретил холодный прием. Ливия была почти на двадцать лет ее старше, и дочь принцепса убедила его в том, что ее друзья также «состарятся вместе с ней». Ко 2 г. до н. э. Юлии исполнилось тридцать семь, и она родила шестерых детей. Многие изо всех сил старались справиться со старением, особенно те, кто гордился своей красотой. Август неожиданно застал Юлию в тот момент, когда ее рабы выщипывали у нее несколько первых седых волос, и позднее он спросил ее, предпочтет она быть «плешивой или седой».[616]