университете? В Петербургском?

— На рабочем факультете.

Боренька-то, Бурый-то Философ – он тоже ходил, оказывается, по тем же университетским коридорам, что и Корнилов... В тех стенах учился. Как же они его выдержали – те стены, те коридоры? Впрочем, – подумал Корнилов, – что там стены? Вот и женщины Бурого Философа любят, Леночка любит... Кто-кто, а Леночка-то понимает толк в любви!

Видно было, Леночка догадалась, что вот сейчас, сию секунду, Корнилов думает о ней, и думает не так, как ей хотелось бы, не так, как ей предполагалось, когда она замышляла нынешнюю встречу. Она-то, конечно, думала – это будет легко, приятно, а в меру и опереточно.

Оперетта выходила не та, которую она задумала...

Чтобы хотя бы отчасти сменить музыку, Корнилов улыбнулся Бурому Философу:

— Все-таки неловко называть вас так, как мне велела Леночка. Будьте добры – ваше отчество?

— А как же она велела вам называть меня?

— Только что велела называть вас Боренькой...

— А-а-а, а я и забыл, что только что. Я – Яковлевич.

— Давно ли вы, Борис Яковлевич, в городе Ауле проживаете? – как бы даже и официально спросил Корнилов, сам этой официальности удивившись.

Борис же Яковлевич долго думал, прежде чем ответил:

— Полгода.

— Полгода?

— Да, полгода...

— Значит, полгода... Где же вы работаете?

— Да вот... работаю. Так...

— Это – хорошо.

— Ничего. Устроился.

Леночка вздохнула, потеребила локон на правом виске, вздохнула.

— Да ты рассказывай, рассказывай, Боренька! Петру Николаевичу все можно рассказать, можно и нужно. Что же ты, право? А вы спрашивайте, Петр Николаевич. Спрашивайте! Спрашивайте Бореньку!

— О чем?

— Да в том-то и дело – о чем хотите! Значит, Боренька живет в Ауле полгода. Каким образом и откуда Боренька в Аул попал, вы хотите спросить, Петр Николаевич?

— Хочет – пускай спрашивает, – кивнул Борис Яковлевич. – Я не против.

— Ну, конечно, хочет! Должны же вы, в конце концов, познакомиться! Как следует познакомиться. Ну?! – торопила Леночка.

— Ну вот и рассказывай, Елена. Ты лучше расскажешь, – пожал плечами Бурый Философ.

— А что – и расскажу! Значит, Петр Николаевич, Боренька, как вы, конечно, догадались, он в Аул сослан. Из Питера. За оппозицию. За какую, Боренька? Нынче позиций масса, и я могу спутать?

— Не спутаешь...

— За самую главную, за троцкистскую. Да?! А из Ве Ка Пе бе Боренька исключен. Да? Так я рассказываю, Боренька?

— Не из Ве Ка Пе бе, а из кандидатов в члены Ве Ка Пе бе, – уточнил Борис Яковлевич.

— Но ведь енчмениада и троцкизм это далеко не одно и то же? – спросил Корнилов.

— Трудно сказать... – нехотя отозвался Борис Яковлевич, – Трудно... Трудно. А вы-то? С енчмениадой знакомы? В общих чертах? Интересовались?

— Читал в газетах, что енчмениада разгромлена.

— Читали. А что же вы прочли еще по этому поводу? У вас память хорошая?

— Читал, что Енчмен на некоторое время сгруппировал вокруг своей теории часть учащихся. Которые поддались буржуазному влиянию идей Троцкого об исключительном значении молодежи в деле строительства социализма. На память я не жалуюсь, нет.

— Не поверю, что так коротко было написано!

— Написано было больше, пространнее, но я думаю – достаточно краткого изложения.

— Краткость дается гениям. Эммануилу Енчмену, например. Нам же, всем остальным, необходимы тысячи слов, чтобы изложить самый небольшой факт. Я уже говорил сегодня об этом. Так не припомните – что там еще было напечатано?

— Отчего же? Да вот: Енчмен отразил идеологию нового торгаша-нэпмана первого периода нэпа... Енчмениада была разгромлена еще в тысяча девятьсот двадцать четвертом году... Но она может повториться в обстановке сопротивления эксплуататорских классов... В обстановке их подавления.

— Все? – спросил Бурый Философ. – Теперь уже все? Окончательно?! – Он, показалось Корнилову, побурел гуще, выпуклые глаза его смотрели на Корнилова внимательно, неподвижно и с чрезмерным спокойствием. Довольно красивый мужчина. И не такой уж лопоухий, как об этом недавно говорила Леночка. Совсем не лопоухий – выдумка!

Леночка тоже посерьезнела. Корнилову стало жаль ее. Она отвернулась в сторону, но даже и перед фигуркой ее было неловко. Такая чудная фигурка – и вдруг обмякла, и на голубеньком платьице появились складочки. А косынку Леночка сняла с головы и положила на колени.

Не оборачиваясь, она сказала:

— А какой вы ортодокс, оказывается, Петр Николаевич! Я не знала!

— Я, Леночка, читаю газеты, только и всего.

— Нет-нет, – вдруг вскочила она с табуретки, – нет-нет, ты, Боренька, виноват нынче! Клянусь – виноват: ты же ничего не объяснил Петру Николаевичу! Я тебя просила объяснить ему все, мы так и договаривались, прежде чем пойти сюда, а ты не объяснил ничего! Да как же так? Ведь это же вовсе не выдумка и не каприз какой-нибудь, что хотя бы один, хотя бы только один человек на всем свете должен услышать наше объяснение! Ведь я же тебе предлагала, Боренька: «Ну давай объясним себя кому-нибудь из твоих знакомых, я согласна!», но ты сказал: «Нет! Кому-нибудь из моих – не хочу! Лучше – кому-нибудь из твоих!» А мне действительно это надо, надо, надо! Мы ведь и так ото всего отказались – от венчания, от гостей, от чьих-нибудь поздравлений, только вот это платьице, вот эта косынка и вот это посещение Петра Николаевича – больше ничего! Всему остальному бракосочетательному и свадебному категорический отказ и запрет! Я тебе признаюсь, Боренька, я была так счастлива, так счастлива, что именно к Петру Николаевичу мы пришли сегодня объяснить о себе все, да как бы даже и не самим между собой объясняться в любви! Ведь у нас же с тобой, Боренька, еще и не было объяснения, правда? Не было же? Все-все уже было, а объяснения нет! И что же? Вот мы пришли и о чем только не говорим, бог знает о чем только не говорим, но ради чего мы пришли – о том ни слова! Да ведь мы так и уйдем, ни слова не сказавши, – разве можно? Нельзя, нельзя, нельзя! И раз так, буду говорить я! Я сама! Мы на чем прервались-то? А вот, Боренька сказал: «Ты моя жена!» Ну, а дальше-то? Дальше я вас спрошу, Петр Николаевич: может быть любовь без чувств? Может или не может? Отвечайте?!

Корнилов пожал плечами,