посланца.

— Молодец! Подать ему стул! Вина! — И сжав опять локоть парня: — Как же ты прознал, где место нашего пребывания?

— От людей, государь. Вести о прибытии вашего величества в город Красноус разнеслись, как на крыльях, до самых дальних пределов вашей державы!

Слуга принес на подносе два бокала. Петр сам подал один посланцу, поднял второй сам.

— Обычаев ваших пока... не ведаю. У нас же заведено так: допрежь разговора гостей чтут чаркою.

Выпив до дна, оба сели, царь — в свое кресло, капитан — на поставленный для него стул. Петр взял из рук Меншикова бумаги и склоился над ними.

— Спасибо, капитан, — сказал царь, прочитав послания господаря. — Благодарю пославшего тебя государя, желаю ему здравия и славы. Радостны добрые вести от добрых друзей. Особенно же радует меня письмо от посла нашего в Константинополе, Петра Толстого. Ведаю, томится опять Толстой в проклятой Еди-Кале. Как же граф сумел переслать на волю эти строки?

— Деньги и старая дружба у самого дьявола тайну выманят, государь. У нашего воеводы в Стамбуле много друзей.

— Добро, капитан. Проголодался, небось, в дороге?

— Нет, государь, спасибо за заботу. Хочу лишь признаться в том, что совершил ночью, проезжая лесом к городу, с товарищем моим Маней, — в поступке, похвальном не весьма...

Царь расхохотался.

— Так это вы заперли наших часовых?

— Мы, государь. Иначе бы сами замерзли до утра в том сарайчике.

— Ничего не бойся, добрый молодец, не твоя в том вина. Меншиков! Найти Ивана Пшеничникова и доставить его сюда!

Меншиков поспешно вышел. Петр бросил погасшую трубку слуге. Тот поймал ее на лету и бросился набивать табаком.

— Стало быть, турок хочет драки, — сказал царь. — Подраться захотелось поганому. Понимаю! Турок, конечно, повременил бы, подлечил бы раны. Да подбивает его на драку Каролус шведский, все еще не пришедший в себя после Полтавской свадьбы. Подбивает на войну турка также Англия — не может вынести нашего духа на Балтике. Ведомо то нам! Зримо! У каждого неприятеля на нас готов и точится топор. Только зря! Мнится им, московский царь в безделии почивает. Только такого супостатам не дождаться. Что скажешь на то, господин капитан?

— Пресветлый государь! Более двух столетий стонем мы, молдаване, под турецкой пятой! Нам ли не ведать, как тяжко это бедствие! Дмитрий-воевода, господин мой, знает, как силен турок, как нелегко его одолеть. Но христианству давно пора восстать всею силой и помочь нам сбросить ярмо!

— Так полагает сам Дмитрий Кантемир, с младых ногтей возросший, всем наукам обучавшийся в османском гнезде?

— Истинно так, великий государь! Мой господин поручил мне сказать вашему величеству, что Молдавия чает навсегда порвать цепи унижения и избавиться от гноища рабства! И, как любому смертному потребны добрые друзья, верные в счастье, и в страдании, так и странам нужны дружественные, верные в союзе державы. Плечом к плечу с православными христианами Российской империи, с ее повелителем Петром Алексеевичем, — говорит государь мой Кантемир-воевода, — в едином строю с ними мы развеем по ветру магометанские полчища, подобно тому, как солнце рассеивает своими лучами ночную тьму. Молдаване хотят жить вольно и счастливо. И ныне заколосилась, налилась соком зрелости та мечта. Во многих книгах читал Дмитрий-воевода о том, что близится час, когда сила неверных не будет более нам страшна.

Царь нахмурился. Тяжкие думы отразились на его челе. Сказал со значением:

— Не так уж просто сдвинуть с места тот камень, господин капитан.

— Истинно, государь. Только достойнее навалиться плечом, дабы сдвинуть, чем впустую биться о него головой.

— Этим словам научил тебя тоже Кантемир?

— Так, великий государь. И еще верит мой господин, что, коль поднимемся мы с вами, за нами последуют другие народы.

— Просто не верится, — улыбнулся Петр. — Больно много выискивалось и прежде храбрецов, да стоило турку ударить в тулумбасы, как все прятались, словно зайцы, по кустам. Пришли, однако, верные вести от Петра Толстого, и нет у меня сомнений в правдивости намерений твоего государя. Так что ныне будем вести речь о договоре, о коем упоминает в своем письме князь Кантемир.

Александр Данилович между тем ввел в комнату рослого офицера с большими русыми усами. Чуть робея, тот проговорил:

— Господин бомбардир...

— А, это ты, Ишеничников! Положи-ка руку на сердце, был ли ты вправду пьян вчера, когда вас связали двое неизвестных, которых вы приняли за татар или турок?

— Был пьян, господин бомбардир!

— Надрались горелки?

— Горелки, господин бомбардир. Виноваты.

Парь добродушно усмехнулся.

— Крепкие попались ребята?

— Более ловкие в драке, господин бомбардир. Чуть не переломали нам кости и не призадушили.

— Ваше счастье, что и не прирезали. На сей раз, Пшеничников, прощаю. Взгляни теперь на молодца, что перед тобою. Узнаешь? Это он с товарищем связал вас, как пару баранов. Это капитан Георгицэ, посланец господаря Земли Молдавской.

Воины не без удивления посмотрели друг на друга. Оба могли поклясться, что видят один другого впервые.

— Быть вам отныне друзьями, — решил Петр. — Ребята вы, как погляжу, славные, так что впредь — никакой обиды. Князь Трубецкой отведет вам горницы и все, что требуется. Нового друга надо угостить честь по чести.

Выходя, капитан Георгицэ не мог отвести глаз от здоровяка по имени Иван Пшеничников, — такого рослого и могучего, что мало кто осмелился бы помериться с ним силами. «Господин бомбардир... Господин бомбардир... Вот как... оно у них», — пробормотал Георгицэ.

Глава IV

1

Миху купил свой шинок за звонкую монету и получил на него запись с печатями и подписями. Когда он обосновался в тех местах года за два до того, поначалу к нему мало кто заходил. Новый-то шинок — словно незрелое яблоко: наоскомишь более зубы, чем порадуешься доброй выпивке и закуске. Миху, однако, не журился. Он приглядывался, раздумывал. Выложил камнем и побелил наружную стену со стороны дороги. Покрасил двери и окна. Позвал и зографа[55], который яркими красками вывел над входом два слова: «Михуля шинок», но и тогда люди не стали захаживать к нему.