клещами, в могучих лапах незнакомна, отвечал:

— Из Ахтырки мы... К царю едем с жалобой...

Незнакомец обратился к приятелю, державшему мастера Маню:

— Как по-твоему? Что за птицы?

— Не из Ахтырки они вовсе, Иван. Тамошние по-иному брешут. Не турки ли случаем или татары?

Путников поволокли к землянке, сгорбившейся в уголке поляны. Связав им руки, прислонили их к лежанке и стали совещаться.

— Что с ними делать? — спросил невысокий незнакомец. — Отвести к генералу, что ли?

— К лешему! Генерал давно спит. И куда тащиться по этой темени? Запрем их лучше здесь до утра.

— А не окочурятся?

— Велика беда! Алексей, небось, тоже дрыхнет, пьяный... Куда тащиться? И что приказал нам генерал? Разве ты забыл приказ — не двигаться с места до смены?

Мастер Маня шепнул тут Георгицэ:

— Я высвободил руки. Их только двое.

— Есть еще третий, только он спит, — ответил капитан. — Развязывай меня осторожненько...

— Давай, тащи их! — решил старший из стражей.

Но, едва те приблизились, раздался короткий возглас Георгицэ:

— Головой!

Оба взметнулись в тот же миг, ударив головами. Потом навалились на упавших, схватили их за горло. Обмотали веревками, из которых только что высвободили сами руки. Тяжело дыша, вытащили их в сени, подперли дверь колом и вскочили в седло.

Путники мчались во весь опор до окраины городка. Чтобы не нарваться на еще какую-нибудь оказию, остановились возле скирды. Вырыли себе мягкие берлоги и уснули мертвым сном.

Проснувшись и выйдя из своих убежищ, капитан и его спутник отряхнулись от приставшей к одежде соломы, огляделись и пришли в изумление. Небо прояснилось. Туман ушел в низины, рассеиваемый ветерком. На востоке гордо восходило солнце. Начинался погожий день.

Кривые и грязные улочки городка были полны народу. Отовсюду прибывали в городок крестьяне и паны. Одни — чтобы поглазеть на особу царя. Другие — дабы ударить ему челом с жалобой. Шли к середке местечка слуги, двигался цыганский табор.

На большой площади в центре собралось такое множество людей и телег, что некуда было ступить. Мужики надевали на конские морды торбы, из которых сразу доносился хруст овса и глухой храп, и принимались с жаром точить лясы. Женщины поправляли шерстяные платки, старательно прикрывая щеки и глаза, чтобы не краснеть среди чужого люда. Тут и там появлялись бочонки вина и фляги горилки, и православные поднимали чарки во здравие его величества. Проголодавшиеся вынимали из сум харчи и спешно подкреплялись чем бог послал. Невесть откуда взявшиеся шайки оборванцев окружали приезжих, выпрашивая подачки и таща, что можно было стащить. Толкотня и шум стояли, словно на великой ярмарке. Было грязно и бедно, в нос лез навозный дух.

— Эй, ты, добрый молодец, — крикнул кто-то капитану Георгицэ. То был здоровенный крестьянин в расстегнутом кожухе и сбитой на ухо шапке. Здоровяк сидел в телеге, на куче скошенного бурьяна, сапогами на облучке; на его правой щеке виднелся глубокий посиневший шрам. — Эй, молодец! — повторил он, — иди-ка сюда. Выпей глоток!

Капитан Георгицэ отдал Мане повод и приблизился. Опрокинул стопку горилки, поморщился.

— Ха-ха-ха! Закуси-ка огурчиком! — продолжал угощать его крестьянин, накачавшийся, видимо, со всем старанием еще с утра.

— Спаси тебя бог, добрый человек. Я уже согрелся. Время-то больно обманчивое. Вроде потеплело, да ноги мерзнут.

— А ты не из Ахтырки?

— Чуток подальше мои места...

— Хе-хе, матке твоей в бок, от самого края земли народ валит валом, на царя чертова поглазеть хочет... Прости, господи, проклятый мой язык...

— Придержи его, человече. Услышат — схватят.

Раскуражившийся крестьянин налил опять горилки в стаканчик и, выпив, отряхнулся.

— Пусть даже голову срубят, молчать не стану. А кто он, в самом деле, такой? Воюет? Пускай воюет себе на здоровье! Бьет шведов и турок? Пусть лупит, на то они и поганые. Только я теми заварухами по горло сыт. Турок он бьет, только на чьи денежки? С нас они и содрали до полушки. Не так ли, добрый человек? Нет такого божьего дня, чтобы не говорили нам: давай и давай! Только откуда? Чем кормить ребятишек? Эге ж, родится еще один Стенька Разин, отыграемся и мы!

С одного края площади толпа потекла по улочке вниз. Люди потянулись к усадьбе Трубецкого.

— Тебе тоже туда, добрый молодец?

— Ну да!..

Оба начали пробираться сквозь возбужденное многолюдье, подталкиваемые со всех сторон.

— Стакнулись, говорят, паны нашего края, погубить хотят беднягу мастерового Михайлу, по кличке Дикий. Загнали его в яму, как бессловесную тварь, и держали за железами, до прибытия царя.

— Что же он, Михайло тот, натворил?

— Чего натворил? Захотелось парню по-человечески жить, из недоли на божий свет выбиться. Вознамерился обойти спесивых панов наших мест. Пропала его головушка, а жаль! Полюбил Михайло тот одну дивчину, дочку Николы Лысого, Катеринку. Умудрился заманить ее на травку. И когда сделал свое дело, заслал к Лысому сватов. А тот, будь он проклят, мироед чертов, спустил на них собак. Через неделю Катеринку вытащили баграми из заброшенного колодца. Люди говорят, Михайло давно поклялся жениться только на богатой. А не выдадут за него ни одну богатееву дочку, будет хотя бы портить их, чтобы отвести душу, одну за другой. На следующую весну стало слышно: еще одна утопилась, дочь Алексея Бодарева, Надежда. Говорили — тоже из-за Михайлы. Давеча же рассказывал мне кум, будто повстречал Михайло шурина Трубецкого-князя, Кондрата Яворского. Подошел к нему на дороге и прямо так врубил: «Отдай за меня дочь, а то будет поздно!» Яворский вызверился на него, обругал. А тот смеется: «Пожалей дочку, любились мы с ней все лето в сене!» Эге-ге! Слыхано ли дело! Вернулся Яворский домой и приказал бабам проверить девицу. Общупали ее, как водится, и дали отцу ответ: девичество дочери улетучилось, как вчерашний сон. Яворский к князю, за советом. И схватили несчастного Михайлу, благословили его батогом, бросили в погреб. Когда же пришла весть, что царь заворачивает на нашу сторону, сговорились паны оклеветать Михайлу. Царь-то — царь, да тоже ихнего племени, — прости господи, проклятый мой язычище... Вот что приключилось с Михайлой, по прозвищу Дикий! Что судил ему бог родиться бедняком, то не диво, бедноты