Сигнал агонии, подававшийся до сих пор непрерывно, начал звучать все короче; только сейчас я снова его услышал и наклонился вбок, чтобы посмотреть на экран Шрея.

Содержимое черепа являло собой кровавое месиво с проступавшими сгустками; прозрачный раствор, вливаясь тонкими струйками, без устали промывал его; инструменты то выдвигались, то отходили назад, стремясь ввести обратно доли мозга, но набухшая ткань, расползаясь, переливалась через края раны.

– Усилить давление под колпаком!

Я понял. Усилив внешнее давление, Шрей пытался хотя бы частично уложить на место выступавшую мозговую ткань. Это было невероятно рискованно, так как грозило повреждением основания мозга, дыхательного центра. Впрочем, подумал я, если в мозжечке есть кровоизлияния, все наши отчаянные усилия ни к чему. Эти сомнения как молния промелькнули у меня в голове, но я без колебания выполнил распоряжение.

Мозг возвращался на свое место медленно, но кровообращение несколько улучшилось, и через десять минут мы смогли убрать искусственное сердце. Грудную клетку, как и рану на шее, я зашил наглухо. Теперь пациент, лежавший без сознания, получал все больше подогретой крови с глюкозой и белками. Шрей также закончил свою работу. Часть черепной коробки, снятая в начале операции, была поставлена на место, сверху один за другим спускались металлические пластинки, похожие на алюминиевую фольгу. Затрещал сшивной аппарат, эжекторы еще раз ударили струйками раствора, потом засветились большие лампы на потолке, и экран погас.

Шрей встал или скорее отшатнулся от стола. Я поддержал его, взяв под руку. У него тряслись губы, он отталкивал меня, пытался что-то сказать, мне показалось, что я уловил вырвавшееся вместе с дыханием беззвучное «я сам», но не отпустил его. К нам подошла Анна, мы втроем вышли из-за панели.

Перед нами на слегка наклонной поверхности лежало обнаженное тело юноши. Узкое в ногах, оно переходило в крепкие бедра и далее – в мощный торс. Шея, как прочный белый стебель, поддерживала склонившуюся набок забинтованную голову с закрытыми как во время сна глазами. Дыхание, пока еще слабое, то сгущало, то ослабляло тени во впадинах над ключицами. Мы стояли неподвижно, а его грудь поднималась, ребра двигались, и было уже заметно, что кровь невидимым потоком пульсирует во всех частях тела. И тогда меня охватила огромная радость, словно я впервые увидел спасенную от гибели красоту.

Первым астронавтам, одиннадцать веков назад двинувшимся на покорение Космоса, он представлялся черной искрящейся глубью, разделенной надвое кольцом Млечного Пути; они знали, что увидят известные им еще по наблюдениям с Земли созвездия, – подобные глыбам, огромные сгустки света, висящие в пустоте. Их ожидания оправдались, однако при этом астронавты испытали то, чего нельзя вообразить, не побывав среди звезд.

Мореходы далекого прошлого покоряли ширь океанов, летчики парили в бескрайней атмосфере, первопроходцы полярных просторов славили безграничное величие Белого Молчания, но все-таки – что такое земные масштабы в сравнении с пустотой, в которой пылают миллиарды огней? Неправда, что огромное пространство – это явление того же порядка, что и пространство малое, как утверждает китайский философ в древней притче. Сформировавшиеся на Земле чувства, привычки, надежды разлетаются уже при первом соприкосновении с бесконечностью.

Никакие прикидки расстояний на глаз здесь невозможны. Любая мелькнувшая искорка может быть и сигнальным огоньком другой ракеты, проносящейся невдалеке, и звездой, приславшей свои лучи через триллионы километров пустоты. Объекты, на которые попал солнечный свет, внезапно проявляются, но, выйдя из его лучей, оказавшись в тени какого-нибудь небесного тела, мгновенно исчезают, будто никогда и не существовали. Одновременно теряется ощущение движения. Ракета может беспомощно зависнуть или мчаться с невероятной скоростью – звездное небо останется одинаково неподвижным. Любые изменения в направлении движения ракеты, любой поворот вокруг оси воспринимаются лишь как перемещение звездной сферы, и все органы чувств обманываются этой иллюзией. На Земле благотворное воздействие воздушной перспективы смягчает остроту далеких очертаний, располагая каждый объект в соответствующем пространственном месте; зато в пустоте объекты или видны хорошо, или не видны вообще. Здесь отсутствуют какие-либо переходы, затенения, полутона – здесь существует только абсолютный блеск или столь же абсолютная тьма.

В древности мореходов мало заботили глубины, разверзавшиеся под поверхностью моря, – не они были их врагом. Мореплавателей атаковали и топили их суда вихри, бури, тайфуны, которые присылали вполне видимых предвестников. Враг возвещал о своем прибытии вздымавшимися волнами, буйством воды и туч. Встречаясь с этой стихией «с глазу на глаз», моряки ощущали на себе ее мощный натиск и удары, вступали с ней в схватку и побеждали или погибали. Ничего подобного не случается среди звезд. Пока не изобрели постоянно действующую радарную защиту, ракеты подвергались метеоритным ударам; бывало, что доли секунды отделяли вполне благополучное путешествие от смертельного столкновения. Потом изобрели и постоянно совершенствовали средства защиты. Многих человеческих жизней стоило формирование принципов и законов звездоплавания, отличных от земных.

Взять, например, встречи ракет в пространстве. Они фиксировались в судовом журнале с пометкой «близкая», если корабли разминулись на расстоянии нескольких тысяч километров, то есть как бы на противоположных концах самого большого Земного океана. Но если они расходились на расстоянии, равном диаметру Земли, это событие тоже следовало фиксировать как встречу. И так должно быть, потому что, если бы люди попытались без изменений перенести земные представления о путешествиях в бездну Космоса, они обрекли бы себя на абсолютное одиночество. Потому что, как следует из элементарных расчетов, в таком объеме пространства могли кружить не миллионы, а миллиарды кораблей, однако миновали бы тысячелетия, прежде чем один из них прошел около другого так близко, что его можно было заметить невооруженным глазом. Каждый из нас, современников, полагает, что он представляет себе, как выглядит звездный пейзаж. Мы привыкаем к нему с ранних лет, знакомимся с его бездонным мраком и ледяной пустынностью благодаря безопасности полета, совершенству кораблей и постоянному общению с черным небом, открывающемся нам в иллюминаторах ракет, мы постепенно осваиваемся с увиденным. Путешественники начинают все больше внимания обращать на планеты, которые для пустоты являются тем, чем для земного пейзажа – горы, деревья, реки, – то есть знаками его изменчивости. Правда, слабыми, но зримыми, а это уже много значит. Диски одних небесных тел уменьшаются, других – растут, луны и планеты входят в различные фазы, перемещаются на застывшем и неподвижном звездном фоне, и таким образом визуально ощущается динамика путешествия при наличии в обозримом пространстве – иначе, чем на Земле – и места вылета, и его цели.

В истории космонавтики описаны случаи страха, который охватывал путешественников, когда Земля на какое-то время скрывалась за другим небесным телом. Современные юноши считают, что предки были слабодушны, ибо сами они не находят ничего особенного в светлом голубом пятнышке, на котором, если смотреть с расстояния в миллион километров, невозможно различить даже контуры континентов и океанов. Но так же как космонавты прошлого поняли, что межпланетное пространство – явление совсем иного рода, чем земное, так и мы, люди «Геи», постигли простую и трудную правду, что короткий полет внутри Солнечной системы совсем не похож на длительное путешествие за ее пределы.