— Да, это действительно важная и серьезная проблема, но не волнуйся, с этим я тоже разберусь, — пообещал Гордон, с иезуитским простодушием искря янтарным глазом.

— И… кто будет цензурировать цензоров из Комитета по Цензуре?

— Я.

— Что?

Гордон широко улыбнулся, демонстрируя Таггерту свои хорошие, крепкие, белые зубы.

— Ты спросил, кто будет цензурировать цензоров. Я сказал, что этим буду заниматься я. Итак, в чем все-таки проблема.

Таггерт разразился еще одной речью, смысл коей сводился к тому, что, если герр Джерсей не поумерит прыть, у него начнутся неприятности. Гордон сидел с постной миной и обреченно слушал отповедь, глядя на шефа с тяжелой неприязнью.

Поначалу Таггерт был ему в чем-то симпатичен, но от незаслуженного пребывания на высокой должности у зажиточного крестьянина закружилась голова, и он напрочь забыл, кто он такой и зачем вообще пришел во власть. Он воровал, нагло, хищно, самозабвенно.

И это еще полбеды. Истинной страстью Таггерта оставалось не беззастенчивое расхищение государственных денег, а зеленая водоросль, хлорелла, причем пылкую любовь к оной губернатор время от времени, и не без успеха, порывался перевести на самый высокий государственный уровень.

Во владении у Таггерта наличествовали несколько крупных хозяйств, занимающихся разведением водоросли в промышленных масштабах — которая шла на корм скоту. По неведомым причинам Таггерт страстно мечтал кормить этой дрянью и людей. На одном из его предприятий производилась субстанция, которую Таггерт именовал «пищевым брикетом».

Три стандартных года тому назад, когда Гордон еще служил главным советником бургомистра, он имел злосчастье побывать во владениях Таггерта, засвидетельствовать процесс производства брикетов и попробовать вышеописанную продукцию на вкус.

Пока Гордон давился пищевым брикетом, зажиточный крестьянин, разогретый мясом и пивом, вдохновенно нес поразительную утопическую ахинею.

— Пища будущего! Сытная, питательная, здоровая, дешевая. Позволит нам раз и навсегда покончить с голодом и бедностью, с болезнями, с фабриками смерти — бойнями, мясокомбинатами…

И это говорил человек, владеющий десятками боен и мясокомбинатов, а также тучными стадами в десятки тысяч коровьих и козьих голов. Но здравый смысл отказывал Таггерту, когда дело доходило до плантаций его обожаемой водоросли. Вдобавок, фантастически пробивной и фантастически невежественный зажиточный крестьян всерьез считал, что когда-нибудь сможет фантастически разбогатеть на пищевых брикетах. И, между прочим, оказался не так уж неправ.

— Как тебе, Гордон.

Пищевой брикет на вкус, цвет и запах напоминал слегка облагороженное сено.

— Что-то не ахти…

— Вкус пока не очень, не спорю, но мы работаем над этим.

Вкусовые качества пищевого брикета, наверное, возможно было привести к необходимому минимуму, облагородить и ароматизировать, но путем столь невероятных финансовых затрат, что было куда проще спустить деньги в сточную канаву. Только свои личные деньги Таггерт спускать в сточную канаву не хотел, а государственные — пожалуйста. Что скажет, эээ, господин Главный Советник бургомистра Санкт-Константина?

— Нет, нет, нет, и еще раз — нет! — крикнул Гордон во всю глотку.

Да бросьте. Ничего он не крикнул. Ему надо было думать о политической карьере. И о семье. И оттого кричать Гордон не стал, а помог Таггерту выбить средства из бургомистра на производство пищевых брикетов, оформив это гнусное безобразие под видом важной и необходимой социальной программы.

Все заинтересованные лица весьма неплохо наварили на этой сделке, но, Боже правый, как Гордону потом сделалось грустно и печально, и тошно, и мерзко. От угрызений совести он всерьез набрался и подавленно приполз домой, где его уже встречала жена, очень красивая. Помахивая скалкой и пунцовея безукоризненной лепки славянскими скулами, Виктория собралась затеять с глуповатым пупсиком философский диспут о вреде неумеренного употребления алкоголя, но удержалась, поглядев в его несчастное лицо, а главное — на битком набитый купюрами крупного номинала чемоданчик.

— У кого ты на этот раз стащил деньги, глупыш? — спросила она беззлобно.

— У этих… как их там? Бедняков.

— Что ты каждый раз убиваешься. Беднякам не впервые. Поэтому бедняки такие бедные, а мы такие богатые. Садись ужинать.

И впрямь. Так что Гордон поужинал и лег спать, но, проснувшись и протрезвев, сделал в уме зарубку предать Таггерта медленной мучительной смерти. Когда-нибудь…

— Гордон, ты меня слушаешь? — возопил Таггерт, отрывая Гордона от воспоминаний.

— О? Само собой.

— По твоей наглой роже незаметно. Больно ты прыткий. Душишь свободную прессу, в тюрьмы сажаешь невинных людей…

— Наркоторговцев? Распространителей порнографии? Взяточников? Держателей подпольных абортариев и игорных домов?

— А то ты сам чистый и лилейный, прямо образчик святости. Знаешь, что я слышал о тебе. Будто ты со своими дружками вздернул какую-то девицу… и полюбовника ее.

— О тебе тоже многое болтают, — сказал Гордон спокойно, — неужто будем сидеть здесь и пересказывать друг другу грязные сплетни.

Таггерту вовсе не понравилось его замечание.

— Да кто ты вообще такой?! Безродный выскочка. Альфонс! Думаешь, раз завалил вон ту безмозглую вертихвостку, значит, тебе все позволено? А теперь вот и шурин твой, я слышал с утра в новостях, что с ним приключилось, — и зажиточный крестьянин красноречиво провел ребром ладони по горлу.

Гордон ощутил, как его симпатичное лицо превращается в маску смерти.

— Давай не будем раньше времени устраивать похороны.

— А чего дожидаться? Эти повстанцы на Дезерет, я слышал, парни серьезные, с этим заносчивым щенком, монархическим прихвостнем, нянчиться не будут. Туда ему и дорога. И ты отправишься следом, если не умеришь прыть. Ты тут уже насолил чертовски многим, и пикнуть не успеешь, как обзаведешься зияющей дыркой в голове. А у тебя жена, молодая и красивая, и ребенок маленький. Не дергайся, Гордон. Не будешь дергаться — поладим, а будешь — ну, не обессудь.

Время шло, а новостей не поступало. Виктория внешне держалась очень спокойно, но внутри, похоже, переживала сильнейший стресс. Гордон никогда еще не видел жену настолько тихой, покладистой и пришибленной. Она безмолвно гладила ему рубашки, стряпала ужины и перестала за малейшую провинность водружать сына на позорную табуретку. Так что тем памятным вечером ничто не помешало Максимилиану встретить обожаемого отца с работы и принести домашние туфли.

— Здравствуй, папа, — прошамкал он беззубо и застеснялся. Вообще, мальчуган выглядел довольно неважно. Молочные зубы выпадали, локти и колени были ободраны, а правая ручонка болталась на перевязи.

— Что с рукой? Сломал?